– И чем же вас это заинтересовало?

– Видите ли, Елифаз был родом из Фемана, Эдом. А Амалик был внуком Исава, предводителя племени идумеян. Идумеяне и амаликитяне – родственные племена.

Я ничего не понял. Он попытался объяснить еще раз:

– Сюжет о сотворении мира в Книге Бытия во многом напоминает вавилоно-аккадский эпос «Энума элиш». Библейский рассказ о Потопе восходит к «Эпосу о Гильгамеше» или, вероятно, даже к индуистской мифологии. Конечно, эти описания грубее и проще библейских, однако же они были первыми. Это уртексты, прототексты.

– Понятное дело, – согласился я. – Одни позаимствовали сюжет у других, другие – у третьих. А все вместе – ерунда на постном масле.

– Нет, послушайте, – он двинул задом и подкатился ближе к столу, – если Книга Иова изначально была написана на арамейском, и если это идумейский текст, чему мы имеем основания верить, поскольку Елифаз родился в Эдоме, и если идумеяне и амаликитяне действительно состояли в близком родстве, воевали с сынами Израилевыми, жили на горе Сеир, тогда перед нами… если оригинал этого плохо отсканированного документа подлинный и если перевод верен, перед нами вполне может быть…

Зукхарт умолк.

– Что?

– Первый черновик Книги Иова, – сказал он.

* * *

Конни на самом деле была не так уж и красива. Да, конечно, она обладала всеми атрибутами красоты: эти волосы, эти карие глаза в крапинку. У нее была чудесная грудь, совершенство которой охотно подчеркивали любые блузки, блейзеры и зимние пуховики, не говоря уж о майках и купальниках. Наблюдение за тем, как Конни жарит омлет топлесс – она сделала это лишь однажды, по моей настойчивой просьбе, и я сфотографировал весь процесс, обещая себе потом удалить снимки, – на целый день наполнило меня радостью и верой в счастливые браки. Она была хорошо сложена – в классическом понимании, – поэтому ей, как манекенщицам и манекенам, шли любые наряды, и она могла с легкостью следовать всем модным тенденциям, не боясь, что тот или иной фасон не подойдет ее нескладной фигуре. Никогда ей не приходилось отказываться от вещей из-за плоского зада или отсутствия талии, ненавидеть всех женщин с размером S, называя их стервами и потаскухами. Кожа у нее была упругая и загорелая, как парфлеш, и ее пупок превращался в тонкий овал, когда она потягивалась. Но если приглядеться – если приглядываться каждый вечер, из года в год, – можно было заметить, что нос у Конни расположен чересчур близко к верхней губе, в результате чего эта самая верхняя губа казалась короткой или чересчур миниатюрной, а нос по сравнению с ней выглядел хоботом, что нарушало гармонию и симметрию остальных ее черт. Пока мы встречались, я мог это игнорировать, поскольку не игнорировать такой пустяк было бы неблагородно с моей стороны. Это бы означало, что я фокусируюсь на поверхностном, и поверхностное стало бы умалять глубокое, важное и тонкое, требующее неустанного и кропотливого труда, как, например, дружба и уважение. К тому же Конни ничего не могла поделать со своей верхней губой. Просто она унаследовала гены отца – не повезло, что уж. У Говарда Плотца верхняя губа отсутствовала как класс.

Всякий раз, ловя себя на мысли об этом недостатке Конни и ее сходстве с мужчиной (пусть этот мужчина и вызывал у меня исключительно восхищение), я сознательно начинал думать о чем-нибудь другом. О ее груди, уме, нежности. Зато после расставания усеченная верхняя губа бывшей девушки и ее нос с раздутыми ноздрями начали меня преследовать. Они бросались мне в глаза всякий раз, когда мы разговаривали, и вместо того, чтобы переключить внимание на что-нибудь другое, я приглядывался получше и мысленно поздравлял себя, что избежал печальной участи – ужасаться им до конца дней.

А теперь, ко всему прочему, Конни оказалась верующей.

После разговора с Зукхартом я вернулся в клинику и некоторое время сидел в приемной, разглядывая Конни. Дисгармония ее черт в тот день была просто вопиющей, я едва не отвернулся. А ведь когда-то этот недостаток меня умилял! Он доказывал, что Конни – такой же человек, как и все остальные. Интересно, если бы я раньше знал о ее тайной вере в Бога, смог бы я романтизировать и это? Если бы она с самого начала призналась мне в своей религиозности, а я оказался бы чуть более уязвим и мягок, как в пору своего увлечения Сэм Сантакроче, смог бы я открыть душу страстному призыву и честно, без предубеждения задуматься о допуске Бога в мою жизнь? Был бы я готов к переменам, как оказалась готова Конни?

Что толку об этом думать, Конни ни в чем мне не призналась, а я не оказался мягок и уязвим. И теперь испытывал по этому поводу огромное облегчение. Конечно, я выставил себя дураком перед Плотцами, но все могло быть гораздо хуже. Я мог обратиться в иудаизм. Пошел бы на прослушивание в еврейский хор. И где теперь эти Плотцы? Где иудаизм? Во что превратилась Книга Иова – по сравнению с ее первым черновиком? И во что превратилась Конни в сравнении с Кларой, девушкой в помятой бейсболке «Ред Сокс», которая с любовью собрала сведения о моем генеалогическом древе и поделилась ими со мной? О Кларе у меня остались лишь смутные воспоминания. По сравнению с Конни, сидевшей прямо передо мной в безжалостном свете офисных ламп, на фоне захламленных стеллажей с папками, с огромным хоботом, свисающим над сморщенной губой, Клара казалась мне безупречной красавицей с идеальными пропорциями. Я вдруг понял, что больше не люблю Конни. Наконец-то переболел. Невероятно! Я даже забыл свои ощущения сразу после нашего разрыва, когда я рыдал сутками напролет и не знал, как жить дальше.

Тут меня вырвали из забытья – кто-то сел рядом. Ну надо же, Конни! Я бросил взгляд на стол за окошком – ее там не было. Пока я внимательно ее разглядывал, она встала, вошла в приемную и села рядом со мной. Иногда я ловлю себя на том, что полностью ушел в свои мысли, хотя за секунду до этого думал, будто слежу за происходящим вокруг.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

Тут Конни сделала нечто неожиданное. Она потянулась к моей руке, лежавшей на подлокотнике, перевернула ее ладонью вверх и накрыла своей ладонью. Ее ноги оказались повернуты так, что правым коленом она коснулась моего левого колена, а левое отставила в сторону, чтобы удобней было смотреть мне в глаза. Конни улыбнулась – эта улыбка не предвещала ничего хорошего. Ей с трудом удалось приподнять один уголок рта.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – сказала она.

Когда кто-то говорит, что хочет тебе кое-что сказать, обычно ты этого знать не хочешь.

– Я встретила мужчину.

Чары повседневной магии тут же рассеялись, окончательно и навсегда.

Его звали Бен. Он поэт. У них все серьезно.

Я помолчал, а потом спросил:

– Серьезно – это как?

Она тоже помолчала, а потом ответила:

– Ну, ты понимаешь. Серьезно.

Я снова помолчал и спросил:

– Ты его любишь?

Она помолчала – долго, так что я сразу все понял. А потом сказала: