– Не знаю, мы недавно начали встречаться.

Я помолчал, а потом спросил:

– Он еврей?

Она помолчала. Я подумал, что задал неприятный вопрос и сейчас Конни отпустит мою руку, но она сжала ее чуть крепче и спросила:

– Это имеет значение?

Имеет, еще как. Наверно, он тоже верил в Бога. Но я промолчал, а потом сказал:

– Рад за тебя.

Она помолчала, а потом спросила:

– Все хорошо?

Я помолчал, а потом ответил:

– Конечно.

Посмотрел на нее и улыбнулся. Но я не мог управлять своей улыбкой и тем, как ее истолкуют.

Я пожалел, что все сложилось именно так, а не иначе. Что я не смог быть лучше – во всех отношениях. А больше всего я жалел, что совершенно ничего не знал о себе, даже в такие минуты, когда искренне думал, что знаю: ведь секунду назад я был уверен, что переболел Конни.

Ее распущенные волосы лежали на плечах двумя четкими волнами. Я прикоснулся к одной. Не верилось, что я столько времени разглядывал Конни, а прическу заметил только сейчас.

Спустя несколько месяцев после открытия первого кабинета в Челси я написал Сэм Сантакроче старомодное письмо и отправил его на адрес ее родителей, думая, что оно обязательно найдет адресата: Сэм не могла далеко уехать от папы с мамой, а может, и вовсе никуда не уезжала, так и жила в своей детской спальне на втором этаже. Я говорю себе, что не знаю, зачем написал это письмо, но на самом деле знаю: мне хотелось сообщить ей о своих профессиональных успехах и дать понять: все беды и невзгоды детства – а заодно и штат Мэн – я оставил далеко позади. Ах, как бы ей повезло, говорило мое письмо, если бы она все-таки вышла за меня, несмотря на мой атеизм, о котором я заявил во всеуслышание за семейным столом. Ответ пришел спустя пару недель, на электронную почту (аккаунт YazFanOne я завел еще во времена диалапа). Помню, как без конца его перечитывал, снова и снова – будто оказался на фронте, куда весточки от любимой доходят крайне редко или не доходят вообще. «Что значит «ты всего лишь хотел быть одним из нас»? Ты запросто мог стать членом семьи, у тебя была масса возможностей. Ты не знал? Тебе надо было только принять моих родителей такими, какие они есть, но ты не пожелал. Они бы не отказались от веры ради тебя, Пол, а на меньшее ты тогда был не согласен. Ты хотел, чтобы все переняли твой образ мышления. У тебя были очень твердые принципы, и ты никому не уступал. Насколько я помню, тебе больше хотелось быть собой, нежели «быть одним из нас». И иногда общаться с тобой было довольно неприятно – по крайней мере, раньше. Сейчас-то, я уверена, все изменилось, ведь ты добился такого успеха».

Я так растерялся, что не ответил.

Сидя в приемной, я увидел очередной заголовок на обложке глянцевого журнала: «Харпер и Брин – настоящие семьянины». Гетеросексуальность Харпера всегда была под вопросом, а Брин с трудом оклемалась после страшного удара, когда во время съемок финальной серии «Брин» ее лишили родительских прав на трех детей. Но теперь они вместе, счастливы и ждут ребенка, утверждал некий «источник» и «друг семьи». Я порадовался, что они наконец-то нашли свое счастье – после стольких-то лет адской невезухи. И, признаться, я им немного завидовал. Харпер и Брин – семьянины. Это для них самое главное, несмотря на злопыхателей, папарацци, лишний вес, даже полицию, – а я, дурак, отказался от всех семей, которые встречались на моем пути. Я отказался от Сэм и Сантакроче, а теперь вот от Конни и Плотцев. Но это бред, Плотцы никогда не были «моими». Плотцы всегда были сами по себе и никогда бы мне не достались, даже если бы мы с Конни поженились, потому что я был О’Рурк. Плотцы ни за что бы не приняли О’Рурка в свои ряды – не потому что я гой, а потому что, будучи О’Рурком, я совершал странные и настораживающие поступки. Но теперь мне придется смириться с фактом, что я даже не О’Рурк. Я – Борух из Белостока, вернее, нет, если верить богине в бейсболке «Ред Сокс», я – даже не Борух из Белостока, а черт знает кто и черт знает откуда. Харпер и Брин знают, кто они такие – настоящие семьянины. А я кто?

– Доктор О’Рурк?

В дверях стояла Конни.

– Подойдите, когда будет минутка.

Я закончил работу и подошел.

– К тебе гости – мой дядя.

– Твой дядя?!

– Стюарт.

– Твой дядя Стюарт?! – Я скинул белый халат. – Он здесь? Пришел ко мне? Сколько мы с ним не виделись? Что он тут делает?

– Я ничего ему не говорила. Он сам все узнал.

– Что узнал?

– Я пыталась объяснить.

Последние слова я толком не услышал. Только лихорадочно думал, как я выгляжу: собранным? Уважающим себя?

Когда мой отец был в маниакальном состоянии, он отрывал меня от земли и сжимал в медвежьих объятьях. Увидев Стюарта сквозь окошко приемной, я захотел поступить так же. Он сидел на стуле, положив руки на колени, и терпеливо ждал. Я с трудом заставил себя не набрасываться на него с объятьями. Посмотри на него! – сказал я себе. Разве на такого человека набрасываются с объятьями? Никогда, даже если очень хочется. Попятившись от окошка, я едва не отдавил Конни ногу. Обнаружив, как она внимательно наблюдает за моей реакцией на приход ее дяди – да еще сразу после нашего разговора о ее новом ухажере, – я понял, что сегодня она узнала обо мне много нового. Наконец-то сообразила, кто я такой, и, несомненно, испытала огромное облегчение, что вовремя от меня избавилась. Еще я понял, что радоваться дяде Стюарту – глупо. Встреча с ним должна была меня расстроить, не более того.

Он встал. Просто остановись и протяни ему руку, твердил я себе, но сам неумолимо шагал вперед. Я не мог остановиться. Я сделал еще шаг и обнял его. Он был вовсе не здоровяк, как мой отец, и даже не попытался обнять меня в ответ. Я подержал его несколько секунд – насколько позволяли приличия (они не позволяли объятий вовсе), – потом отпустил и дважды хлопнул по спине, словно близкого приятеля, а не человека, рядом с которым я надеялся сидеть за столом во время седера.

– Стюарт, как я рад вас видеть!

Он улыбнулся, и его улыбка показалась мне теплой и искренней – наверное, причиной тому был мой явный энтузиазм.

– Какими судьбами?

– Мы можем поговорить наедине?

– Разумеется!

Ведя его в свободный кабинет, я стал громко жаловаться на то, что после переезда из крохотной клиники в Челси решил не устраивать на новом месте личного кабинета, о чем теперь горько жалею.

– Так что говорить придется здесь, – сказал я, жестом приглашая его в пустую смотровую.

Там я сразу предложил ему офисный стул. Дядя Стюарт быстро сел и безмятежно положил руки на колени. Я скрестил руки на груди и прислонился к стоматологическому креслу. В очередной раз я убедился в том, сколь аскетичным и властным может быть его молчаливое присутствие. Разумеется, я тут же сморозил глупость: