— Да.

У него загорелись глаза.

— Я учу английский, – сообщил он мне по-английски.

— Дороти!

Милейший Мистер Крот исчез, и меня отвели обратно в картонный офис Гавиоты. Но теперь в ухе у меня звучал голос Мистера Крота.

— Рас-слабь-тесь, – сказал этот голос по-английски. – Вы пре-красни! Рас-слабь-тесь, – снова и снова повторял голос, как мантру на пластинке для самостоятельных медитаций.

Я сделала глубокий вдох. Теперь, когда текст в прямом смысле закладывается мне в мозг, все будет в порядке.

– ¡Rodando!

— Хорошо, Дороти, – сказал голос у меня в голове. – Теперь подойди к столу Гавиоты и скажи: «Senorita Franco».

Я повторила эти слова. И вот таким образом, благодаря тому, что каждый мой шаг направлял Мистер Крот, я смогла дожить до конца съемок. А когда была не моя очередь говорить, он снова заводил свою мантру: «Рас-слабь-тесь! Вы прекрасни!»

Было уже темно, когда я вышла в реальный мир: с девственно-чистых улиц киностудии – на шоссе без тротуара, воняющее выхлопными газами и засыпанное мусором. Я остановила pesero (мини-автобус), он притормозил, чтобы я смогла запрыгнуть внутрь, и рванул по дороге под первобытные ритмы реггетона, несущиеся из динамиков рядом с водителем. Голубые лампочки мигали вокруг психоделически ярких картинок с Девой Гваделупской, любовно приклеенных к приборной панели.

Пробираясь в конец автобуса, я чувствовала на себе любопытные взгляды пассажиров. Я привыкла к тому, что на меня пялятся, но это было уже слишком. Потом я вспомнила о фальшивых ресницах и оранжевом лице.

Должно быть, я выглядела как проститутка. Мне было все равно: этот день кончился, и я его пережила.

На следующий день я зашла в бакалейную лавку за углом, чтобы купить сыра. Я всегда опасалась ходить в этот магазин, но все равно туда ходила, потому что сыр там был отменный. Проблема заключалась в том, что хозяин магазина не придерживался правил обычного диалога, какой бывает при покупке сыра.

– ¿Güera, güera, si me muero quien e encuera? – напевал он, когда я заходила в магазин. Эти слова я понимала, потому что уже много раз слышала их на улицах. Это была простонародная песенка, которую всегда поют белым девушкам; в приблизительном переводе это значит: «Беляночка, беляночка, если я умру, кто же тебя разденет?»

Обычно я старалась не обращать на это внимания и просто просила отрезать мне сыра.

Но перед тем, как подать мне сыр, хозяин магазина обычно отпускал какое-нибудь замечание, которое не имело для меня никакого смысла. По саркастическому выражению его лица я видела, что это что-что смешное, и другие покупатели, если они присутствовали при этом, тоже всегда смеялись. Но мне оставалось только улыбаться и кивать. На этот раз я решила попытаться в точности запомнить слова бакалейщика, чтобы потом передать их Рикардо.

– Güera, güera… – запел он.

— Здравствуйте. Дайте мне, пожалуйста, два килограмма queso сhihuahua.

Ухмыляясь, бакалейщик достал нож, отрезал большой кусок ноздреватого белого сыра и бросил его на весы. Затем, протягивая мне сверток, он поднял брови и сказал что-что такое, что было сущей бессмыслицей. На что я улыбнулась и сказала: «Спасибо».

Когда я передала эти слова Рикардо, тот искренне расхохотался.

— Что такое? – спросила я.

Рикардо попытался объяснить, но не успел он закончить свои объяснения, как я расплакалась.

— Что с тобой? – встревожился он.

— Я ничего не поняла.

— Разумеется, не поняла. Такое смог бы понять только chilango : это весьма старомодное выражение.

— Но я никогда не понимаю шуток этого человека, а ведь я уже должна бы понимать что к чему, – рыдала я.

Рикардо, который в тот момент был занят рецептом приготовления баранины на медленном огне, потерял дар речи. У него был такой потрясенный и встревоженный вид, что я вдруг поняла, как нелепа моя реакция, и засмеялась. Я плакала оттого, что не поняла шутку!

«Что со мной не так? Как можно разрыдаться оттого, что я не поняла какую‑то шутку chilango?» – без конца спрашивала я себя на следующий день, выйдя из метро и направляясь на работу.

Двое немолодых мужчин сидели на скамейке в парке.

– Buenos días, güera, – забубнили они.

Оглянувшись, я ответила: «Buenos días».

Но как только я повернулась к ним спиной, они засмеялись.

Я остановилась и резко обернулась к ним.

— Почему вы смеетесь? – спросила я. – Я просто поздоровалась.

Но они только уставились на меня, как кролики на удава. Мне хотелось ударить их. Но вместо этого я разразилась потоком грубейших ругательств из арсенала chilango, почерпнутых мною из комикса про водителей грузовиков (последнее, что я читала в метро): «¡Chinguen a su madre, hijos de los mil chiles!» («Идите трахните свою маму, ублюдки!»)

Даже Коко была шокирована, когда я рассказала ей, как я их обругала.

— Что? Поверить не могу, что ты их так обозвала! И только за то, что они над тобой смеялись… А они, само собой, смеялись – не ожидали, что белая молоденькая fresa скажет им в ответ «доброе утро». Теперь они будут бояться здороваться с белыми девушками!

Но я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я сорвусь.

Вечером я поливала цветы на террасе. Послеобеденное небо было грязно-желтым, а вулканы Шитле и Ахуско исчезли за пеленой смога. Размышляя о двух старичках на скамейке в парке и о том, как их шокировал мой ответ, я поняла, что теперь я постоянно нахожусь на грани срыва. Потому что больше года я сосредоточенно изучаю испанский и стараюсь постичь мексиканскую культуру. Сколько еще лет у меня на это уйдет? Когда постоянно чувствуешь себя чужаком, это очень утомляет. То, что я не понимала смысл идиом, вызывало у меня ощущение отчужденности. К тому же я вставала на работу в пять утра – и все равно мне едва хватало денег на жизнь. Порой Мехико казался мне похожим на огромную скороварку – с загрязненным воздухом, скапливающимся в долине, постоянными стрессами из-за незащищенности и картинами нищеты и отчаяния, куда ни глянь.

В тот вечер я стала свидетелем стычки между охранником и матерью троих нездоровых на вид детей, которая, чтобы свести концы с концами, наряжала их в костюмы зверей и отправляла показывать фокусы между машинами, торчащими в пробке. Охранник магазина как раз поймал одного из малышей испражняющимся у витрины, и мать оправдывалась со слезами на глазах, уверяя, что ребенок болен и ему больше некуда было пойти. Меня этот случай очень взволновал. Конечно, живя в окружении нищеты, человек вскоре обрастает панцирем, но иногда все равно не выдерживает.

И если уж говорить обо мне, возникает вопрос: почему я зашла в тупик с изучением испанского?