Старалась звонить пореже. Не отвлекать его. Экономила. И чтобы не думали там, что он «в материнской юбке».

Нет, он у нее самостоятельный.

Он у нее хороший.

Сыночек.

Собирала посылки (колбаска, финики, сигареты).

Ходила на почту.

Ждала.

Отмечала дни обкусанным карандашиком.

Гладила кота.

А потом его вернули ей на Ленинградском вокзале грузом 200.

Объяснили: повесился.

Она была верующая. И он у нее крещеный. Носил еще из Суздаля привезённый нательный деревянный крестик. На веревочке.

С этим крестиком она и пошла в Троицкий.

Спросить.

И священник (отец Андрей) сказал ей:

– Несть греха превосходящего милосердие Божие. О таковом сыне не подобает быти приношение.

Да-да, конечно, она это понимала. Она послушно и жалко кивала. Виновато комкала пальцы о пальцы. Заглядывала ему в глаза. Отступала.

Все-таки у нее еще оставалась маленькая надежда.

Последняя.

Что сына убили.

И она стала молиться, чтобы сына убили, а не он сам.

Очень просила.

Но ей сказали: нет, сказали, женщина, успокойтесь! Было проведено по факту необходимое расследование. Вот вам бумага с печатями. И заключение криминалиста. Сын ваш сам наложил на себя руки.

«Можете быть уверены».

«Зачем же он это, глупенький?» – думала она, когда шла из военкомата со справкой. Что сыну не попасть на небо, что он, ее сынок, погубил свою душу, у этой матери была теперь вот эта справка из военкомата с печатями.

И она зашла снова в храм.

Пахло ладаном, камедью.

Таяли желтые свечи.

С сумеречных стен смотрели на мать святые угодники.

Служки выносили дары, позвякивало кадило.

Только что кончилась служба.

Священник спускался с паперти.

Она бросилась к нему. Упала на колени. Целовала подол.

Комкала в пальцах свою справку. Просила простить сыночка. Он дурачок, – говорила и плакала. Мальчик…

Маленький…

– Аще убиет сам себя человек, ни поют над ним, ниже поминают его, – строго сказал батюшка, отбирая у нее подол.

Но она все ползла и ползла за ним по полу, но вдруг под угодниками остановилась. Подняла к ним голову и запела сама тоненьким голосочком…

«…Со духи праведных скончавшихся, душу раба твоего Алеши, Спасе, упокой, сохраняя его во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…»

И так она пела, пока служки, похожие на ворон в своих черных одеждах, не подхватили ее под руки и не потащили из храма на божий свет…

И все гремел ей голос батюшки в спину и смотрели вслед восковые лица святых. И позвякивало кадило.

«…Ты ли милосерднее Бога? Ложное милосердие! За это Бог попускает диаволу возобладать и душой твоей и телом…»

«…Спасе, упокой, сохраняя его во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…»

Колокола звонили к вечерней трапезе.

* * *

Один человек больше не мог терпеть. Хотя ему говорили: потерпи. Ты справишься. У тебя все наладится. Время лечит.

Но время оказалось бессильно. Время бессильно, когда знаешь, как насиловали, а потом убивали дочь.

Когда ногами на троллейбусной остановке добивали еще живого сына.

Что может сделать против этого время?

Да ничего.

* * *

Солнце вставало над белым городом.

Всю ночь падал белый и теплый снег. Мягкий, как вата.

Он вернулся.

Сквозь сон мать слышала, как он ставит чайник на кухне. Открывает холодильник.

Уронил ложку.

Неуклюжий…

Потом в ванной полилась вода.

Она прислушивалась. Улыбалась во сне.

Потом он заглянул в комнату. Скрипнула половица.

Он прошел тихонько (на цыпочках) к кровати. Присел на край.

Сказал: «Мама, я на минуточку».

Она сонно улыбнулась. Пробормотала: «Почему? Оставайся, Алеша. Я сейчас встану и тебе постелю».

– Мама, не надо. Ты спи. Мне пора. Я только сказать тебе.

Ты не верь им, мама. Я не сам.

Заорал будильник.

Пошли часы.

В комнате никого не было.

Она вспомнила…

Что он сказал ей.

Коснулась пальцами места, где он сидел. Краюшек был теплым.

И мать уткнулась в него губами.

В комнате пахло его волосами. Его одеждой. В комнате пахло вечностью.

Что может сделать против этого время?

Да ничего.

«…Яже у Тебе, Человеколюбче…»

По подземному переходу на ту сторону Театральной площади поздним осенним вечером идет девушка Надя.

Стучат каблучки. Эхо будит тишину.

От стены отделяются четыре низкие тени.

Зверь, Шакал, Толян и Саня Дыба.

По ступеням вниз спускается молодой человек в красном пуховом дутике, таком старом, что из него кое-где торчат перья.

Размахивает бумажным пакетом «Макдональдс». Останавливается, увидев этот «зоопарк».

– Эй, ребят… Пустите девушку!

Шакал оглядывается на «Дутика» и шипит.

Зверь ухмыляется, подмигивает желтым глазом Толяну.

(Толян из них самый заботливый.)

– Проводи молодого человека на выход, видишь, ему не терпится…

Щелкает кнопка кастета.

Надя вырывается из лап Дыбы.

Стучат каблучки…

Тени уходят в стены.

На граните подземного перехода молодой человек в красном пуховике, таком старом, что из него кое-где торчат перья.

И бумажный пакет «Макдональдс».

Минута.

Другая.

Третья.

Никого.

Заплаканная, растрепанная Надя бежит по ступеням вниз. За ней неторопливо подтягиваются ребятки из САО…

– Ну и где он, твой потерпевший? – спрашивает тот, что потолще, с дубинкой, шокером и мыльными глазами.

Тот, что покороче, гыкает:

– Гы… (Дитя закона.)

Надя растерянно оглядывается по сторонам.