Я снова сталкиваю ее ногу с сиденья и сажусь на крышку, накрытую меховой попонкой.

– Ты все выдумала, – опять повторяю я. – Если бы следователи нашли браслет, они бы о нем спросили.

– Эдди, я не могу заставить тебя мне поверить, – отвечает она, глядя на меня сверху вниз. – Что до вас с тренером… – она кладет ладонь мне на голову, будто благословляет. Ее ясный голос звенит в ушах. – Никто не способен ввести нас в большее заблуждение, чем мы сами.

Мы лежим на темно-синем ковре в комнате Бет, как лежали уже сто тысяч раз – устав от трудов, от тягот битв, которым не было числа. Дрейфуя в этом гладком ультрамариновом море, Бет не раз вводила меня в курс своих военных планов. Я была ее атташе, ее уполномоченным. Иногда – ее глашатаем. Тем, кем требовалось.

И, с одной стороны, Бет почти никогда не ошибалась в своих суждениях.

Бумажная куколка Эмили, отощавшая от своих детоксов, действительно была слишком слаба, чтобы выполнить тот стант.

Тейси не хватало дерзости и мышечной силы, чтобы стать хорошим флаером.

Но Бет так завралась, что приходилось продираться сквозь эту пучину лжи, чтобы разглядеть правду, ради которой все это и затевалось. Потому что Бет врала всегда, и эта ложь была ее способом сообщить о чем-то еще, чем-то, что осталось невысказанным или невыясненным.

И для того, чтобы правда всплыла на поверхность, нужно было продолжать игру и надеяться, что, может быть, Бет устанет и, в конце концов, раскроет свои карты. Или ей просто надоест, и она сама бросит правду тебе в лицо, доведя тебя до слез.

Ты мне никогда на самом деле не нравилась.

Ты такая жирная, что меня от тебя тошнит.

Вчера в торговом центре твой папаша покупал нижнее белье с какой-то бабой.

Кейси Джей сказала, что ты не сможешь сделать переворот из стойки на руках даже под дулом пистолета, а еще призналась Рири, что есть в тебе что-то странное, но она никак не поймет, что именно.

Да я просто притворялась, что мне не все равно.

– Знаю, это нелегко, – произносит она, разглядывая свои намазанные лосьоном ноги, – понимать, что тебя сделали сообщницей преступления, пусть это и случилось уже по факту. Обычный американский подросток вряд ли может предвидеть, что окажется в такой ситуации – особенно учитывая, сколько всего ты ради нее сделала.

– А сколько всего я сделала ради тебя? – спрашиваю я. – Ты что же, думала, я вечно буду у тебя на побегушках?

Ее глаза превращаются в щелочки.

– А что ты ради меня сделала такого, чего сама не хотела?

Перевернувшись на живот, она подпирает подбородок загорелой рукой и протягивает мне другую.

– Ах, Эдди, Эдди. Ты дальше своего носа не видишь, совсем ослепла от своей преданности. Мне жаль тебя. И жаль, что приходится так с тобой поступать. Правда, жаль.

– Я не… не ослепла, – запинаясь, отвечаю я. Наверное, на это она и рассчитывала, но…

– Но пойми, ты лезешь с ножом в перестрелку, – продолжает она. – Не замечаешь фактов, даже когда их преподносят тебе на блюдечке. Даже когда тебе звонят из полицейского департамента, Эдди, и вызывают в участок на допрос в ходе расследования убийства ее любовника. Что нужно, чтобы ты наконец поняла?

Я чувствую, как к горлу подкатывают рыдания. Как же она хороша в своем деле! Мне нечем дышать.

– Вот ты все говоришь и говоришь, – отвечаю я, – но ни разу еще не привела ни одного реального довода, почему я должна поверить в то, что она смогла бы…

Бет склоняет голову.

– …смогла бы? – нараспев повторяет она мои слова. – А почему не смогла бы?

У меня голова раскалывается, я уже не знаю, чему верить, знаю только, что верю им обеим – и Бет, и Колетт, каждой по-своему, и их слова врезаются в мой мозг. Все становится реальным. Мрачным. Болезненным. Настоящим.

– Знаешь, меня просто убивает, как ты перед ней хвостом виляешь, – говорит Бет. – Перед ними обоими. А она же совсем не та, за кого себя выдает, да и он тоже был совсем не тем, кем казался. Послушать тебя, так они прямо Ромео и Джульетта. А он был обычным мужиком, таким же, как все. Они просто спали, и она ему надоела раньше, чем он ей. А она привыкла получать все, что захочет. И ей просто невыносимо было знать, что он больше ей не принадлежит.

Пульсирующая боль в голове превращается во что-то еще – что-то более настойчивое и неприятное.

Я сажусь на полу. Голова кружится. Я как будто отрываюсь от земли. В голосе Бет появляются истеричные нотки. Я знаю, что это плохо кончится.

– Мы все ответим за то, что сделали, – она встает на колени напротив меня.

– Ты ничего не знаешь, – говорю я. – Ни ты, ни я, мы ничего не знаем.

Она смотрит на меня, и на мгновение на ее лице отражается вся ее боль и ярость, копившиеся веками.

– Она не убийца, – я изо всех сил стараюсь, чтобы мой голос был твердым, как бур.

Она смотрит на меня бездонным, испепеляющим взглядом.

– Любовь – тоже убийство, Эдди, – произносит она. – Ты разве не знала?

Остается три часа до тренировки – до генеральной репетиции перед финальным матчем.

Я больше ни секунды не могу находиться рядом с Бет и пытаться разобраться в ней, поэтому иду в торговый центр и провожу там несколько часов. Брожу без цели, сжимая в руке бутылочку с настоем чайного гриба; его волокна плавают на дне.

О, тренер, мой тренер. Представляю ее лицо с гладкой жемчужной кожей и думаю, удастся ли мне хотя бы в уме вообразить, как ее крепкое подтянутое тело совершает то, в чем ее обвиняет Бет.

Это невозможно, но я пытаюсь. Однако на ум приходит лишь одна картина – ее ноги обвивают Уилла в учительской; восторг на ее лице, освобождение, взрыв, избавление. Никто не смотрит, никто не видит, и весь мир принадлежит ей одной.

Он мой, он мой, и я сделаю все, чтобы это чувство длилось вечно.

Я сделаю все.

Почувствовав, что Уилл от нее ускользает, поняла ли она, что способна на что-то, на что раньше никогда бы не решилась?

Может, мне тоже знакомо это чувство?

Именно оно снова приводит меня к «Башням» – уже во второй раз за два дня. Что-то шевелится во мне, притягивая меня туда, как магнитом.

Я заезжаю на парковку и не вижу ни одного полицейского автомобиля. В такой холод машин на парковке еще меньше, чем обычно. Ветер завывает под дворниками на ветровом стекле; дождливое небо нагоняет тоску.

Я долго сижу в машине и переключаю станции. Потом глушу мотор, надеваю наушники, и звуки окружающего мира заглушаются печальными стенаниями о несчастной подростковой любви. Но скоро меня начинает от них тошнить, и я швыряю плеер на пол.