— Любовь? К кому? К старому человеку — какой ужас. К молодому — какой стыд. Если бы со мной случилось такое несчастье, я бы убежала, спряталась.

Поистине для чего ей надо было так маскировать свое прошлое, если, отдавшись сладости покоя, она отказалась бы от будущего? Ее come-back венчал все жертвы, все отречения, принесенные Коко ради Шанель.

В 1954 году, когда Мадемуазель Шанель вновь открыла свой Дом, кончалось нечто чудесное: Освобождение, быть может, единственный, неповторимый период в жизни богатой капиталистической страны. На протяжении приблизительно двенадцати лет деньги потеряли свое значение. Запачканные во время оккупации, они прятались, как раненый медведь в берлоге, чтобы зализывать раны от укусов собаки, из когтей которой им удалось вырваться. После Освобождения Парижа создавали газеты и Дома моделей почти без копейки в кармане. Ставили спектакли без продюсера. Журналисты с грошевыми гонорарами считали себя Ротшильдами. Чудесное, изумительное время. В подвальчике кафе «Табу» рождался экзистенциализм[225]; литераторы взбирались на пьедесталы статуй, чтобы голосить оратории из слов, лишенных смысла, перед ошеломленными, пытающимися что-нибудь понять зеваками и полицейскими. Все встречались в Сен-Жермен де Пре. В «Флоре», «Монтане», «Бар Вер» и «Табу»[226] репортеры из «Лайфа» находили у стойки бара все самое любопытное и интересное, что внезапно возникло из ночи оккупации. Здесь я вошел в соприкосновение с модой, завязав дружбу с Пьером Бальмэном, который в костюме ковбоя танцевал под ритмы Бориса Виана, и с Жаком Фатом, знакомящим молодых американцев с Парижем. Пахнущие нафталином салоны дремали.

Когда Фаты повезли меня обедать в их замок в Корбвилле, шофер-вьетнамец захватил с собой столовые приборы. В замке шкафы были опустошены и ни одной бутылки в погребе. Куры на образцовой ферме стали нестись только после чудовищного приступа гнева Женевьев Фат.

С Пьером Бальмэном мы обедали на берегу Марны в Ла Варенне. Иногда нас сопровождал Кокто. Он бывал немного смущен и, по-видимому, спрашивал себя, что он делает с нами, с новой волной, поднятой самой странной из побед. Тогда еще можно было купаться в Марне. Если случалось окунуться после обеда, мы сушили свои трусы на окнах автомобиля, а потом надевали их под фонарем на авеню де л'Опера. Теперь это кажется невероятным. Автомобили были такой редкостью, что даровали власть сатрапа. Гоняли на полной скорости вокруг входа в метро у Опера, само собой разумеется, после полуночи. Жили в своего рода ненасытной анархии. Наивно убежденный, что свобода и есть эта радость жить, я смеялся, слыша разговоры о миллионах или миллиардерах. На что деньги, если и без них можно делать все, что заблагорассудится? С моим другом Криером мы создали дерзкий еженедельник «Самди-Суар» (который очень скоро достиг тиража в миллион экземпляров), и это благодаря тому, что как-то вечером на теннисном корте обменялись несколькими мячами с молодым человеком по имени Жак Шабан-Дельмас[227]. Мой друг Франсуа Миттеран[228], будущий министр юстиции, приказал еще держать в подвале несколько человек, взятых в плен нашими резистантами. Даже трагедия оборачивалась фарсом.

В 1954 году, когда Мадемуазель Шанель вернулась на рю Камбон, уже рассеялся мираж свободы. Она не пустилась в свое предприятие sans biscuits[229], как говорили наши генералы, погрязшие тогда в Индокитае[230]. При первой же нашей встрече она призналась мне:

— Знаете, это очень просто, мне нужен Дом моделей, потому что благодаря рекламе, которую он мне приносит, мои духи продаются в Америке в огромном количестве. Но если мне это наскучит… Или я почувствую, что устала… Закрою все.

Она так не думала.

— Что я буду делать, если перестану работать? — вздыхала она.

Как бы то ни было, ее победа в 1954 году не была предрешена заранее. «Несмотря на кризис, свирепствующий в «От Кутюр», она должна вновь завоевать свое место, — считала «Нью-Йорк Геральд Трибюн».

— Если ей верить, то в мире есть еще три тысячи женщин, которые хотят одеваться, как Шанель».

Проблема была поставлена, но крайне неверно. Именно кризис «От Кутюр» дал шанс Мадемуазель Шанель. После первой мировой войны она подорвала престиж Пуаре, одев эти несколько тысяч женщин, о которых говорила американская газета. Чтобы одержать победу над Диором, новым модельером, одевавшим теперь тех же привилегированных дам, она должна была «шанелезировать» весь мир. Сознавала ли она это? Догадывалась ли о том, какая разыгрывалась битва? Ведь, по сути дела, ей предстояло индустриализировать моду.

В Соединенных Штатах на Третьей авеню уже существовала индустрия одежды. Но это напоминало автомобильную индустрию старого Форда. Как в Детройте в 1920 году, на Третьей авеню шло серийное производство всевозможной одежды (она сходила с конвейера, как автомобили дедушки Форда), но где были изящество, элегантность? А ведь костюм для женщины все равно что кузов для автомобиля. Именно эту проблему и решила Мадемуазель Шанель. Она придала элегантность, облагородила одежду, выпускаемую большими сериями. Если можно так сказать, аристократизировала стандартное производство. Вот для чего, сама того не зная, она вернулась на рю Камбон и вошла в свой привычный ритм. Когда размышляешь об этом… Иногда велосипедист подсчитывает, что тех миллионов раз, что он нажимал на педали, хватило бы на тысячу кругосветных путешествий. Или летчик, сложив все километры или летные часы, сделанные им, обнаруживает, что их достаточно, чтобы побывать в четырех частях космоса с остановками на Сатурне и Венере. Или пловец за время, которое он проводит на тренировках, мог бы кролем доплыть до Мыса Доброй Надежды и даже дальше. Сколько же шагов должна была сделать Мадемуазель Шанель между своими Домом и домом; она говорила:

— «Риц» для меня как мой дом. Это первый отель, в котором я жила. После приемов, которые я давала в своей квартире на рю Фобур-Сент-Оноре, я на три дня переезжала в «Риц». Не переношу дня, следующего за приемом. Прислуга в плохом настроении, ведь не у них был праздник, они устали. Дом грязный. Надо все привести в порядок. Я предпочитала уйти.