Скоро она поняла, что с ним не так. Моногамия, домашние дела и интрижки на стороне. Она выяснила (было несложно после нескольких подозрительных случаев и пары дней болезненного мочеиспускания), что он беспрестанно (опять никакой разницы) ей изменял. Через двадцать три месяца она его вышвырнула.

– Мы можем это преодолеть. Я не хочу разводиться, – говорил он.

– Конечно, не хочешь. Это болезнь, а ты, как доктор, болеть не хочешь. Только жизнь со мной – это тоже своего рода болезнь, а не ярлык. Тебе нужен ярлык, но быть в отношениях значит быть частью живого существа. Существа, у которого идет кровь и которое срет на пол. Ему нужна забота и внимание. Сейчас ему нужна пара инъекций и курс антибиотиков. Ты сам все пракрасно знаешь.

– Не надо…

– Надо! Надо! Дай договорить! Отношения двух людей – это труд. Ты в этом ни хуя не шаришь. Это было очевидно – я начала понимать, что у нас за отношения, понимать, что ты этого не понимаешь или не хочешь понять. Я думала – он поменяется! Нет, ты не изменишься. Ну и ладно. Не знаю, сколько еще я бы смогла выдержать. Чем быстрее мы с этим покончим, тем лучше. Найди себе кого-то, кому так же важна показуха, символы и ярлыки, как и тебе. Жену-трофей. Правда, зарабатывать тебе придется побольше, но все впереди. Так что выметайся – и вперед, на поиски.

– Сука ты, – сказал он. Больше он ничего не говорил, просто смотрел на нее и весь кипел от злобы.

Смотрел и смотрел. Бывают в жизни моменты, когда мужчины тебя пугают: это был один из них. Наконец он встал, схватил куртку с ключами и хлопнул дверью.

Когда он забрал все свои вещи, она сделала перестановку, чтобы вернуть ощущение, что квартира принадлежит только ей, и стала спать с одним из его коллег. Ей очень этого хотелось. Милый парень, исключительно красивый, по обмену из Италии. Долго это не продлилось, всего несколько недель.

– Мне не по себе, знаешь, – сказал он как-то, неопределенно махнув рукой. – От того, как мы поступаем.

– Ой, все.

Если бы она знала кого-то, кому можно было довериться, то с удовольствием заказала бы серию фотографий в постели с этим итальянцем.

– Было бы здорово сняться вот так. Я бы их ему отправила.

– Господи, прошу, не надо. Ты этого не сделаешь.

– Видишь камеру?

Он так и подскочил на кровати, посмотрел направо, налево, потом на потолок. Она засмеялась. Он плюхнулся обратно в кровать.

В последний раз она виделась с Бертом возле здания суда, у стены Серры[91] на площади Фоли, он посмотрел на нее и сказал:

– Знаешь, мне очень жаль.

– Отлично, спасибо. Может, когда-нибудь ты изменишься. Но ни один брак не выживет, пока один сидит и ждет, когда же поменяется другой. Это для дурачков.

Она срывалась на крик, нет, не так: почти что сорвалась, но сумела сдержаться.

– В любом случае спасибо. Всего тебе хорошего.

Всего тебе хорошего. Господи блядь Иисусе. Как вежливый кадровик, она вносила последние штрихи в уведомление о его увольнении. Затем они неловко обняли друг друга, и ее замужней жизни настал конец.

Конечно, ей было интересно, как там дела у Джорджа. Она слышала о его помолвке, сейчас, должно быть, они уже поженились. С Мариной. Совсем как с лодочной мастерской. Забавно.

18

Спустя девять месяцев и две недели Джордж уволился с должности корреспондента на общественном радио. Место было унылое, безрадостное, и все соперничали меж собой, хотя состязаться было не за что, и он устал безнадежно пытаться впихнуть невпихуемые новости в шестиминутные новостные выпуски. Начальство, в свою очередь, устало от его усталости, позволив ему пополнить ряды безработных.

Встав на биржу труда, он мог платить за аренду. Плюс у него все еще оставались две сотни долларов, выплачиваемых по доверенности от матери. Каким-то образом – подробностей он не знал – выплата увеличилась. Сейчас она составляла двести девятнадцать долларов.

Он плыл по течению, сбил режим, большую часть ночей он не спал. Марина была в Вашингтоне, заканчивала учебу на факультете международных отношений. Часто возвращалась в Нью-Йорк на выходные. Они собирались пожениться в сентябре в Сиэтле, по окончании последнего семестра. Так что пока он гулял.

По Фултон-стрит к воде, на пару кварталов к востоку от его квартиры. У рыбного рынка. Здесь воняло не только рыбой, но и мафией. Громилы, одетые не к месту, стояли так, будто у них не было причин здесь находиться, но все равно приходилось тут ошиваться вне зависимости от причины. Лица у них были сосредоточенные. Они общались между собой группами по три-четыре человека, движения их были скупыми, лица кислыми, как у игроков на тотализаторе. Причина: маленькие откаты. Им всегда было мало.

Сам рынок представлял собой крытую двухэтажную металлическую конструкцию у воды, внутри были прилавки, где торговали рыбой. Снаружи была большая разгрузочная площадка для грузовиков, галька, доски. В три часа ночи здесь кипела работа, поэтому Джордж ходил здесь во время своих прогулок, когда спать еще совсем не хотелось. Покупатели появлялись между двумя и пятью часами.

– Мистер Лэнгленд! Здравствуйте!

Голос послышался сзади, спустя полсекунды он понял, кому он принадлежит, но подпрыгнул от неожиданности. Артур Таунз. Тот, как всегда, отпустил шуточный поклон.

– Я чуть со страху не обосрался, – вздохнул Джордж. – Твою в бога мать.

– Четыре утра в портовом районе и вы нервничаете? Так, да? Но зачем, мистер Лэнгленд? Бояться тут нечего. Смотрите, вон там такие славные ребята. Они вам помогут.

– Ага, помогут, за борт скинут.

– Ну да, в том-то и дело.

– Вы что тут делаете?

– Вот мой фотоаппарат. Снимки делаю. Фотографирую. Впрочем, несложно догадаться, правда? Да? Ага. А вот у вас я фотоаппарата не вижу. А вы что тут делаете?

– Воздухом дышу.

– Рыбой воняет, – кивнул Артур. – И вон теми камнями с дороги. Видите, какие они грязные? Жиры так насыщают атмосферу, что осаждаются на гальку и щебень. И вы этим дышите.

– Да, это я заметил. Так что вы снимаете?

– Пытаюсь снимать рыбу, людей с рыбой, кучи мороженой рыбы с рыбой, наваленной сверху, ага, выглядит очень клево, о’кей, да? Такая клевая. Рыба. Но есть одна проблема, я бы сказал, постоянного (у вас нелюбовь к синонимам) характера: джентльмены, у которых фамилии богаты гласными, это дело не любят. Скажем так, им не нравится, когда что-то запечатлевают для потомков. Никакой съемки, о’кей? Не снимай, приятель, даже так. Главное, не