Ногами-то Марина пошевелить могла, а вот языком – нет, до того была изумлена.

Смазывал ей ноги коньяком? Он что, спятил?

– Нет, – покачал головой Десмонд, и Марина так и не поняла, то ли он проник в ее мысли, то ли ее язык все-таки зашевелился. – Нет, я в своем уме. А вот вы, верно, были не в своем, когда бегали босая по парку. Как это говорят у вас в России? Бывает, и март морозцем на нос садится?

Последние слова он произнес по-русски, и Марина уже в третий раз за последние дни поразилась тому, насколько свободнее стал говорить Десмонд. Впрочем, кое-что другое изумило ее куда больше!

– Вы что… принесли меня оттуда? – тихо спросила она.

– Увы, да, – кивнул Десмонд. – Вас бы, конечно, следовало пригнать плетью, а вместо этого мне пришлось тащить вас на руках.

– Почему?

– Да вы без чувств были, – буркнул Десмонд. – И посмотрели бы на себя! Ноги по колено в грязи, все исцарапаны, на животе тоже царапина, рубаха разорвана в клочья, волосы перепутаны и все в сосновых иглах – жуткое зрелище! – Он передернулся с такой брезгливостью, что Марина обиделась.

– Ну так и бросили бы меня там, зачем с такой гадостью было связываться? – буркнула она.

– Да не мог я вас там оставить, – вздохнул Десмонд с явным сожалением. – Вы бы к утру замерзли, и вообразите, какие пошли бы слухи, ежели б вас нашли утром полуголой, истерзанной… мертвой! Вы ведь все-таки моя… кузина, – продолжил он после заминки, во время которой у Марины замерло сердце, – хоть и прекрасная и неверная!

– Я не… не… – в ярости выдохнула Марина: она так хотела, чтобы он опять назвал ее своей женой!

– Не прекрасная? Или не кузина? – невозмутимо вскинул брови Десмонд. – Bы правы: тут я на вас клевещу!

– Не… невер… не не-вер-ная! – запутавшись, кое-как по складам, выговорила Марина.

– Не неверная? – повторил Десмонд, и пожал плечами. – Ну, тогда я не только пьян, но и слеп.

– Вы слепы, слепы! – в отчаянии выкрикнула она. – Вы ничего не замечаете, вы видите только то, что вам хочется видеть!..

– То есть вы полагаете, что я всю жизнь мечтал увидеть, как вы валяетесь в постели с Хьюго? – прорычал Десмонд. – Ну так вы ошибаетесь! Это зрелище не доставило мне ни малейшего удовольствия!

Марина уронила голову на подушку и закрыла лицо локтем, чтобы спрятаться от его взгляда, в котором горела ненависть… и боль. Но ей было стократ больнее! У Десмонда оскорблено чувство собственника, присущее всякому мужчине. Именно в этом дело! Он неспособен страдать так, как страдает она: ведь он не любит ее!

Слезы хлынули ручьем. Марина уткнулась лицом в подушку, зашлась рыданиями. Вдруг Десмонд с силой схватил ее за плечи, встряхнул, посадил.

– Прекратите это, – выдавил он, не глядя на нее. – У вас истерика. А у меня нет никаких прав упрекать вас.

«Есть!» – хотела воскликнуть Марина, но заложенный слезами нос издал лишь смешной и жалкий звук.

– Всеми бедами, которые обрушились на вас, вы обязаны только мне, – с горечью проговорил Десмонд. – Я разрушил вашу невинность, я похитил вас, принудил венчаться, я… – У него на миг перехватило горло, – я развратил вас, вверг в эту тлетворную атмосферу опасности и распутства, которой пропитано все в замке. Вы просто приняли правила игры, которые здесь установлены. И уж не мне винить вас за это! В конце концов, я только пожинаю плоды своего…

Он не договорил, заскрежетав зубами.

Марина схватилась за сердце.

«Это ошибка! Недоразумение!» – хотела выкрикнуть она, но вспомнила, что уже говорила все это, а Десмонд не поверил. Что толку повторять, что толку…

– Зачем вы дергали меня за волосы? – спросила она, еле шевеля губами от внезапно навалившейся усталости.

– Затем, что надо было вытащить из них сосновые иглы, – сердито ответил Десмонд, – я ведь уже говорил, что вы были невероятно грязны, словно всю ночь бегали взад-вперед по парку.

– Но ведь так оно и было! – слабо выдохнула она.

Десмонд озабоченно нахмурился и снова поднес ей рюмку:

– Bыпейте! Похоже, вы сейчас снова упадете в обморок и мне снова придется поить вас тем необычным способом, от которого я и опьянел.

Марина слабо повела рукой, отстраняя рюмку:

– О чем вы говорите?

– Осторожнее! – вместо ответа испуганно вскрикнул Десмонд и с досадой покачал головой: – Ну вот, вы все рассыпали! Я-то собирал иголки в такую аккуратненькую кучку, чтобы потом все бросить в камин и сжечь, а вы их рассыпали! Что же мне теперь по ковру ползать, их все собирая? И утром горничная наверняка увидит и решит, что я спятил, если приношу из парка сухие сосновые иглы к себе в комнату!

Десмонд огорченно глядел на ковер, а Марина таращилась на него. Принес к себе в комнату? O господи милостивый… То есть она лежит в его постели?

Кровь побежала быстрее, и Марина почувствовала, что возвращается к жизни. Если он принес ее сюда, если он ухаживал за ней… Может быть, дело не только в репутации «русской кузины»? Может быть, она ему все-таки не очень безразлична?

Она ведь была почти раздета – там, в парке. И он нес ее на руках, прижимал к себе, смотрел на ее нагое тело… Неужели он не воспользовался ее беспомощностью, ее слабостью? Марина прислушалась к себе, к своим ощущениям. Нет… вроде бы ничего такого она не чувствует…

Она робко глянула на Десмонда и вздрогнула: он глядел прищурясь, и глаза его снова были чужими… совсем чужими!

– Вы ошибаетесь, Марион, – с кривой усмешкой молвил Десмонд, и взгляд его не оставил сомнений в том, что он прочел ее мысли. – Вы ошибаетесь. Я вас не тронул. Неужели вы думаете, – он брезгливо передернул плечами, – что я мог побывать там, где до этого резвился мой конюх?

Словно бы некая неведомая сила вздернула Марину с постели, поднесла к Десмонду. Словно бы некая неведомая сила влилась в ее руку, отвесившую ему такую пощечину, что он отшатнулся и едва устоял на ногах.

– Вы меня с кем-то путаете! – прошипела Марина, не помня себя от ярости, которая удесятерялась тем, что она вспомнила, какие непристойные мысли посещали ее относительно Хьюго. Теперь она готова была проклинать себя за постыдную похоть, и это презрение к себе лишь усиливало ее презрение к Десмонду. – Хоть я ваша тайная жена, однако же не обзавелась еще вашею фамильною чертою: страстью сношаться с простолюдинами!

Десмонд качнулся, схватился за край стола, чтобы не упасть, и глаза его так сверкнули, что Марина поняла: он тоже в ярости – в такой ярости, что едва способен владеть собой. И вот-вот бешенство вырвется на волю, и тогда ей несдобровать! Но Марине уже было море по колено. Какая-то безумная отвага, шалая дерзость кружили ей голову, несли; ей почудилось вдруг, что она, как птица, взвилась над Десмондом и норовит клюнуть его побольнее, побольнее… причиняя муку, горе себе, но наслаждаясь и его мучениями.