Оратор поднял над головой листок с текстом манифеста царя, разорвал манифест на мелкие клочья и швырнул в сторону. Ещё долгую минуту обрывки царского манифеста кружились над головами участников демонстрации, символизируя «бумажный характер» документа и мощь народа, который должен был его решительно отвергнуть[423]. «Я кричал им с балкона, что полупобеда ненадёжна, что враг непримирим, что впереди западня, я рвал царский манифест и пускал его клочья по ветру. Но такого рода политические предупреждения оставляют только лёгкие царапины в сознании массы. Ей нужна школа больших событий»[424], — заключал Троцкий через много лет.

1 ноября на заседании Совета произнесли приветствия представители польских национально-освободительных организаций, подчёркивавшие, что к гнёту капиталистическому в царстве Польском присоединяется гнёт национальный, что Октябрьский манифест царя ничего не дал польскому народу, что поляки будут продолжать свою решительную борьбу за национальное и социальное освобождение против русского царизма. Весьма любопытным было то, кто входил в состав польской делегации: граф Замойский, граф Красиньский, князь Любомирский, несколько католических священников и купцов, один крестьянин и один рабочий.

Тем не менее Троцкий, выступавший с ответной речью, тепло приветствовал делегатов. Он провозгласил: «То дело, за которое стоит польский пролетариат, есть наше дело; то дело, за которое стоим мы, есть его дело, и потому мы готовы протянуть руку польскому пролетариату для нашей общей борьбы»[425]. Нетрудно предположить, какова была внутренняя негативная реакция польских аристократов на это заявление социалистического оратора, но внешне они сохраняли на своих лицах самое приветливое выражение: объективно петербургские социал-демократы были их союзниками, хотя лидер Совета Троцкий взывал не к ним, а через их головы к польскому пролетариату.

К событиям в царстве Польском в качестве деятеля Совета Троцкий обращался и в следующие дни, причём связывал намечаемые акции с другими важными политическими событиями. В связи с польскими делами и волнениями в военно-морской крепости Кронштадт, в частности в связи сообщениями о том, что группа моряков крепости предана военно-полевому суду, Троцкий предложил Совету объявить в столице всеобщую забастовку. Надо сказать, что это решение не было произвольным. Ему предшествовали выступления на заседании представителей ряда предприятий Петербурга и профсоюзов, которые высказывались за политическую стачку. 1 ноября Совет одобрил подготовленную Троцким резолюцию о прекращении работы на всех предприятиях Петербурга в 12 часов дня 2 ноября под лозунгами: долой полевые суды; долой смертную казнь, долой военное положение в Польше и во всей России[426]. На второй день забастовки, 3 ноября, председатель Совета министров империи граф Витте обратился к её участникам со следующей проникновенной телеграммой: «Братцы-рабочие! Станьте на работу, бросьте смуту, пожалейте ваших жён и детей. Государь приказал нам обратить особое внимание на рабочий вопрос. Для этого Его Императорское Величество образовал министерство торговли и промышленности, которое должно установить справедливые отношения между рабочими и предпринимателями. Дайте время — всё возможное будет для вас сделано. Послушайте совета человека, к вам расположенного и желающего вам добра»[427].

Это достаточно наивное либеральное обращение явилось искрой, которую Троцкий вместе с другими руководителями Совета пытался использовать, чтобы разжечь ещё больший пожар. Исполком Совета поручил меньшевику Сверчкову написать ответ премьеру. Но Сверчков, не очень хорошо владевший пером, никак не мог составить «достойный» текст, о чём пожаловался Троцкому. Последний уже во время вечернего заседания Совета 3 ноября быстро написал весьма острый проект резолюции, которая была тут же с энтузиазмом принята Советом[428]. В резолюции издевательски говорилось, что «пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят» и поэтому Совет выражает своё изумление обращением графа к «братцам-рабочим». Отвергнув по всем пунктам аргументы председателя правительства, резолюция завершалась словами: «Совет рабочих депутатов заявляет, что он не нуждается в расположении царских временщиков. Он требует народного правительства на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права»[429]. В самих же «Известиях» Троцкий опубликовал «Ответ графу Витте», квалифицируя его телеграмму как «нравоучение, в котором наглость переплетается с заискиванием». Автор продолжал: «Какой в самом деле нужен медный лоб, чтобы осмелиться обратиться к петербургскому пролетариату с такими увещеваниями?»[430]

В начале ноября в российской столице сложилось своего рода патовое положение. Власти вынуждены были идти на определённые, правда не афишируемые, уступки забастовщикам. Со своей стороны, Совету приходилось учитывать, что удержать рабочих в состоянии стачки в течение длительного времени он не в состоянии. Поступившее 5 ноября известие о том, что кронштадтских матросов, обвиняемых в беспорядках, буйствах и грабежах, будут судить не полевым, а обычным судом[431], было воспринято Троцким как признание силы Совета и в то же время как удобный повод прекратить забастовку. Именно в этом духе он выступил от имени Исполкома с заявлением об «огромной моральной победе». В то же время докладчик пытался убедить членов Совета в необходимости быть сдержанными, поскольку впереди — решительная и беспощадная борьба и не следует обгонять события и проявлять нервозность.

Троцкий предложил прекратить забастовку, обратив теперь главное внимание на организацию и вооружение рабочих. Речь шла, с одной стороны, о «самоорганизации» пролетариев, а с другой — о дисциплине, что являлось, по существу дела, глубоким внутренним противоречием, ибо дисциплина могла быть обеспечена только принудительными методами. Именно на дисциплину, по существу на военное принуждение, Троцкий делал основной упор, позабыв о «самоорганизации»: «Составляйте на каждом заводе боевые десятки с выборным десятским… Доводите дисциплину в этих ячейках до такой высокой степени, чтобы в каждую данную минуту весь завод мог выступить по первому призыву». В ответ на вопрос либеральной буржуазии: «Разве вы заключили договор с победой?» (разумеется, этот вопрос был риторическим, придуманным самим оратором) — он давал весьма красочный ответ: «Нет, мы заключили договор со смертью!»[432] Это была в основе своей довольно легковесная риторика, но она впечатляла членов Совета и читателей «Известий», прежде всего столичных рабочих, своей страстностью.