— Так вы еще первый роман не издали. Естественно, вы продолжаете в нем жить, как в старом дому, вам трудно переключиться. Возьмите передышку, не подхлестывайте себя. Займитесь личными делами.

Константин вздохнул и улыбнулся.

— Николай Севастьянович, вы точно в воду смотрите. Действительно, личные дела у меня подоспели.

— А что такое?

— Только вы надо мной не смейтесь. Полюбил и женюсь, кажется.

— Так поздравляю вас! Что тут может быть смешного?

— Да ведь мне под шестьдесят.

— И тут возраст его не устраивает! Да ведь женятся и гораздо позже. Вы знаете, как это важно, в наши с вами годы семейное гнездо: работа пойдет лучше! Вейте его себе на здоровье!

— Я не из-за семейного гнезда и вообще не из каких-то расчетов или соображений. Наоборот, у меня до последнего времени было твердое решение не жениться. А тут как наваждение какое. Не думал я, что это со мной еще может произойти. Просто полюбил — и все тут. Она значительно меня моложе.

— Тем лучше! Значит, и вы молоды. Человеку столько лет, сколько он чувствует. Но почему вы сказали «кажется, женюсь»? Не решено еще?

— Для меня решено. Думаю, что и для нее, хотя поговорить нам об этом было еще некогда. Вчера только все прорвалось, как-то неожиданно… Думаю, поворота не будет.

Пересветов рассказал своему новому другу об Ирине Павловне, об их отношениях до вчерашнего дня. Тот первым делом одобрил соотношение возрастов.

— Чересчур молодые жены, — заметил он, — в нашем возрасте ни к чему. А женщина в сорок пять для ваших пятидесяти восьми — какой же это неравный брак? Вполне нормальный. Человек она, видать, стоящий. И хорошо, скажу я вам, что повстречалась на вашем пути не писательница, которой самой нужен уход и присмотр, а простая женщина, стосковавшаяся по семейной жизни. Я не пророк, но по всему вижу, вы будете благодарить судьбу. Не каждому в ваши годы приходит счастье полюбить. Что она вас будет любить и уважать, в этом у меня нет сомнений. Очень, очень за вас обоих рад! Надеюсь, вы привезете к нам Ирину Павловну, представите ей нас с женой!.. — На прощание старый писатель похлопал гостя по плечу: — А вот что вы с Горьким были знакомы и своих мальчишеских повестей не решились ему показать, — это ваша непростительная промашка. Горький чувствовал себя ответственным за литературную молодежь, он бы вас окрылил и в полет пустил, и вы давно бы уже стали писателем.

Из Томилина в тот раз Ирина Павловна с Пересветовым приехали в Москву поздно. Метро уже не работало, они решили с вокзала идти пешком. Пока с Комсомольской площади добрались до Замоскворечья, наступила глубокая ночь. Вдобавок начинал накрапывать дождик, и Ариша не разрешила своему провожатому шагать через всю Москву на Ленинградский проспект. Они поужинали у нее, и в первый раз за эти недели Константин не ночевал дома.

А на другой день он поехал в Переделкино, где и состоялся только что приведенный его разговор со старым писателем.

У Пересветовых весть, что отец женится, принята была так, как нужно. Встречи с незнакомкой, не сразу узнанной им по телефону, секретом не были, домашние о них знали (о совете Уманской он, впрочем, умалчивал). Наташа даже сказала как-то брату, что хорошо бы их отцу не остаться до конца жизни одиноким.

Ирину Павловну Константин вскоре привел к ним домой и без дальних слов представил как свою жену.

— Папа, — предложил Владимир, — вы с Ириной Павловной займете твой кабинет, а я перееду к Кэт, нам с ней обещают дать этой зимой однокомнатную квартиру.

Ирина Павловна, однако, воспротивилась. Она не хочет их стеснять и уже нашла временный выход из положения. Оставить маму и сына ей нельзя; пойти к ним в комнату четвертым жильцом Константин Андреевич тоже не может, но у знакомых Ирины Павловны пустует зимой дача в Быкове, которую нужно отапливать, они разрешают поселиться там до весны. К весне, может статься, подойдет его очередь на комнату, а потом они постараются обменять свои две на отдельную квартиру и поселятся семьей, вместе с ее матерью и сыном, — он скоро вернется из армии.

— Пока на электричке в Москву буду ездить, и на работу, и к ним, в Быкове многие так делают.

— Мне тоже придется в Москве часто бывать, — заметил Константин. — Здесь недалеко.

— Папочка, — улучила минутку шепнуть отцу Наташа, — какая она красивая! Энергичная. Вообще она мне очень нравится!

— Она всем нравится, — прошептал он в ответ с улыбкой, вспоминая слова Зинаиды Алексеевны.

Наконец Елена Сергеевна позвонила: рукопись она прочла, роман решено издавать, ей поручили редактирование. Она просит Константина Андреевича приехать для подробного разговора.

— Ныне отпущаеши! — кладя трубку и смеясь, воскликнул он.

В издательстве быстро договорились о необходимых доработках. Рекомендованные Николаем Севастьяновичем сокращения были уже в рабочем экземпляре произведены, оставалось выбросить несколько побочных эпизодов, тормозивших течение сюжета, подсократить число третьестепенных лиц, оставив из них самые необходимые и характерные. Язык романа, по заключению Елены Сергеевны, правки не требует, за исключением отдельных мелочей, отмеченных на полях рукописи.

В ближайшие дни с Пересветовым подписали издательский договор и выдали ему денежный аванс в счет гонорара.

Наконец-то позади месяцы томительной неопределенности, «качелей», как он мысленно ее именовал. Какое счастье! Оформив свой уход с работы в исторической редакции, он приступил к правке рукописи на сей раз впервые с чувством полного удовлетворения, словно взобравшись наконец на вершину крутой горы. Спуск в долину сулил несравненное наслаждение увидеть свою книгу напечатанной.

Победа, однако, не опьяняла его: по опыту журналиста он знал, что как раз теперь особенно ответственным для него становится каждое движение пера. Еще вчера он мог сколько хотел мудрить над текстом, корежить его и так и сяк, примериваясь, как будет лучше. А теперь — стоп: что написано пером, не вырубишь топором. Завтра у каждой его строки, у каждого слова появится новый хозяин — читатель. Исправлять, улучшать текст можно только сейчас или никогда.

Елене Сергеевне он, в порыве внутреннего ликования, пообещал доделать рукопись «буквально в несколько дней», а продержал ее у себя недели две, в который раз перечитывая заново, раздумывая над каждой страницей. Перо будто потяжелело в его руке. Далекий от претенциозных сопоставлений себя с литературными гениями, Константин не забывал слов Гоголя, что он скорее умрет, чем выдаст читателю вещь недоношенную, не доведенную до «перла создания». К этому, в меру своих сил, стремился и Пересветов, а в какой степени