Появился, робко ежась, в штукатурке и пепле, младший Голендуха:

– Ой-йо-йо-йой…

– Не причитай! Чего они тут шукали? – спросил Глумский.

– Я туточки под брезентой прятался! Ой-йо-йо-йой! Як пошли взрывать! Жах!

От гранатных взрывов гончарные станки лежали на боку. Опрокинуты были и столы с посудой, превратившейся в осколки. Горшки с краской тоже валялись, одни целые, другие битые. Из одного горшка все еще вытекала густая червонная краска.

Утро уже проникало в разбитые окна. Стены стали палитрой, расцветились. Наверху образовалась дыра. Капли звонко били в осколок макитры. Подошел Попеленко.

– Обшукав все, товарищ командир. Нихто с бандитов не запрятався. Я б гада сразу!

– А Семеренков? – спросил Иван.

– Тоже нема.

– Там, во дворе у Тоси, Климарь, – сказал Иван. – Надо его увезти.

Попеленко, вздохнув, ушел, а Глумский с какой-то подозрительностью посмотрел на Ивана. Закурил, но смял цигарку, притоптав ногой. Прошелся, спотыкаясь. Сказал:

– Я боялся, не проснешься. Хоть и горе, а молодость свое берет. – Глумский издал странный звук: будто задавил рвущийся стон или плач. – Сына я на ней мечтал женить. На Тосе. Думал: скорее бы подросли. Любовался, какая невестка будет! В сорок втором, как Тараса повесили, ей тоже было семнадцать. Немного оставалось подождать. Понял, да?

Иван кивнул. Присели, помолчали. Не обсохшие глечики были сметены взрывом в одну груду. Дождь сыпался на них через дыру. Сырые изделия вновь превращались в глину. Иван нагнулся, подобрал почти уцелевший глечик, похожий на те, что любил вытачивать Семеренков. Глечик расплывался на глазах.

– Зачем им теперь Семеренков? – спросил он сам у себя. – Зачем он теперь живой?

– Может, объяснишь наконец? – спросил Глумский. – Что они искали?

Иван сильнее надавил на комок, меж пальцев полезла глина, словно некое существо, стремящееся избежать гибели и обрести иную форму.

– Глина, – сказал он. – Карьер!

Глумский смотрел на него, ждал продолжения.

– Они увели его туда, – уже крикнул лейтенант. – Карьер. Их последняя надежда найти.

Он пошел прочь из гончарни. Глумский заспешил за ним.

– Ты объяснишь или нет?

В гончарню стали заглядывать самые смелые глухарчане. Тарасовна расспрашивала Голендуху. Но тот, испачканный углями, известкой, красками, сев на опрокинутый гончарный круг, раскачивался и повторял:

– Ой-йо-йо-йой!

Яцко, маленький, в брезентовом плаще, полы которого волочились по земле, вошел на гончарню и застыл, словно памятник. Прибежала и четверка неразлучных девчат. Софа с неизменной «лушпайкой» на губе.

– Утро вже, – сказала Орина. – А як же работать?

…На дороге к карьеру Иван, почти на бегу, объяснял председателю историю с деньгами и злосчастную роль в этом Семеренкова.

– Почему он мне не рассказал? – кричал Глумский.

– Боялся впутывать людей… за них боялся!

– А ты чего промолчал?

– Он мне как тайну сообщил, а я болтать должен?

…На гончарню вбежала Серафима.

– Где Ваня? – крикнула она.

Яцко посмотрел на нее, ничего не сказал. Бабка кинулась к Голендухе:

– С Иваном что?

– Ой-йо-йо-йой!

– О господи! – Серафима бросилась из гончарни, помчалась к деревне.

Навстречу шла Малясиха, опередившая мужа: шаром катилась.

– Ивана видела?

– Не! – Малясиха перекрестилась вслед. Сказала спешащему к гончарне старшему Голендухе: – Вот горе Тадеевне, вот горе!

Карьер был в двухстах шагах от гончарни. Обочины заросли высокой дикой травой. Дорога здесь была выстелена глиной. Сапоги вязли.

– По своему аршину мерили, – Глумский говорил прерывисто, на ходу. По его полуседой голове сползали капли. – Семеренков… То ж человек такой… Ему деньги что?

Иван тащил на плече пулемет с магазином. Похрипывал. Далеко звенело, било.

– А им эти гроши позарез, – продолжил Глумский. – Немцам полицаи уже не нужны, вот и вернулись. Им надо пристроиться… без денег не выйдет!

Сначала они увидели остов обгоревшего немецкого бронетранспортера. На валу коловрата была намотана веревка с корытом, которое спускали и поднимали по дощатому желобу. Затем им открылся карьер. С края обрыва стекал ручеек. Лестница, обычно приставленная к склону, лежала внизу, над образовавшейся лужей. И еще на краю лужи валялась груда грязного тряпья.

– Никого нет! – сказал Глумский.

Иван смотрел на груду тряпья.

– Живой! – сказал он и схватил председателя за руку.

– Почудилось, – возразил Глумский, но напрягся, вглядываясь в лужу.

Груда тряпья шевельнулась.

– Он! – сказал Иван.

Старший Голендуха дернул Яцко за плащ. Тот продолжал глядеть пустыми глазами на разорение в гончарне.

– Где лейтенант и председатель? – спросил Голендуха.

Яцко молчал.

– Если что с ними, плохо, – сказал старший. – Одни будем як сироты.

– Сказали, на карьер, – вдруг пробормотал младший. – Ой-йо-йо-йой!

Старший повернулся. Пошел. За ним, подумав секунду, Тарасовна, за Тарасовной девчата. Поднялся, кряхтя, младший Голендуха.

Последним двинулся Яцко: словно поплыл в своем плаще по глине.

…Иван отдал Глумскому пулемет и съехал вниз. По дороге зацепился полой ватника за доску брошенной тачки. С трудом освободился. Попробовал встать, ноги разъезжались. Заскользил к тряпичной груде. Скорее догадался, чем увидел: покрытая глиной груда – человеческое тело.

Глумский посмотрел на пулемет, оглянулся. Увидел приближающихся глухарчан. Прислонил «дегтярь» к коловрату и заскользил вслед за лейтенантом вниз.

Гончар лежал, свернувшись в клубок. Руки держал на животе.

– Пролетело, – пробормотал гончар. – Как на ветру… Не заметил даже!

Они уложили его на спину. Иван рванул плохо различимую под слоем глины рубаху и увидел на животе следы нескольких небольших, почти неприметных красных отверстий. Словно от уколов.

– Плохо, – сказал Глумский. – Не кровоточат.

– На фронте и не такие оживали, – сказал лейтенант.

Глумский отрицательно покачал головой.

– Быстро, быстро, – шептал Семеренков. – И никогда не успеть!