– Круто, – говорит он.

– Я никогда не забывала о тебе, – говорю я. – Я никогда не смогла бы забыть тебя.

Он бросает на меня быстрый взгляд, а потом переводит его на мои колени, на сохраненные мной фотографии и письма.

Он не реагирует на мои слова. Вместо этого он вытягивает из стопки одну фотографию.

– Это канун Нового года в Амстердаме? – спрашивает он.

В ту ночь, в полночь, мы целовались с другими, потому что поссорились. В 12.07 мы наверстали упущенное в уборной грязного бара в Де Валлен, в районе красных фонарей. Селфи было сделано в предрассветные часы, когда мы с ним сидели на берегу реки.

Джесс вытягивает нашу откровенную фотографию на вершине горы в Коста-Рике и свою фотографию на пляже в Сиднее. Понятно, что этот снимок делала я. Это понятно по улыбке на его лице, говорящей о его любви ко мне.

– Боже, посмотри-ка на нас, – говорит он.

– Я вижу, – говорю я.

– Ты помнишь, когда был сделан этот снимок? – спрашивает Джесс, показывая мне свою фотографию на пляже.

– Конечно, помню, – отвечаю я.

– Это было в тот день, когда мы решили, что никогда не будем сочинять запасного плана для того, чтобы не отступать и следовать за своей мечтой, – говорит он. – Помнишь? Мы собирались найти работу, которая даст нам возможность увидеть мир.

– Помню.

Я перебираю фотографии до тех пор, пока не нахожу среди них другой конверт. На нем от руки, моим почерком, написано, что он адресован ему. Это то письмо, которое я написала ему перед тем, как пойти на свидание с Сэмом. Я запихиваю его обратно в тот конверт, из которого оно выпало, позволяя ему жить своей жизнью, оставаясь незамеченным.

А потом я нахожу тот снимок, который искала. Наш выпускной бал. Я со своими бабочками.

– Порядок, – говорю я. – Посмотри на этот снимок и скажи мне правду.

Мы стоим у большого зеркального окна и сверху смотрим на Бостон. Внизу светятся огни города. Джесс – в дешевом смокинге со сбившейся бутоньеркой, которую я приколола ему во дворе перед школой на глазах у всех наших родителей. Я стою рядом с ним, слегка развернувшись, но глядя прямо в камеру. Я – в ярко-красном платье, с кучей заколок в волосах и вереницей уже полинявших фальшивых татуировок, спускающихся у меня по спине.

Жертва моды начала 2000-х годов.

Джесс мгновенно начинает хохотать.

– О боже, – произносит он. – Ты выглядишь так, будто у тебя какое-то кожное заболевание.

Меня разбирает смех.

– Нет, это фальшивые бабочки.

– Помню, я думал, что никогда не видел ничего сексуальнее этих бабочек.

– Ох, я помню, что казалась себе самой крутой девчонкой на выпускном балу, – признаюсь я. – Это лишь доказывает, что действительность не всегда бывает такой, как в наших воспоминаниях.

Джесс смотрит на меня, пытаясь понять, что я подразумеваю. Я решаю не обращать внимания на то, как сильно мои слова отзываются в его душе.

– Но ты, – говорю я, – ты был в ударе. Ты тогда был красавчиком. Да и теперь красавец.

Джесс улыбается, а потом отворачивается и смотрит на руль, готовясь выехать на дорогу.

Я собираю оставшееся содержимое конверта и пытаюсь засунуть все обратно. Но, разумеется, что-то падает на пол, а что-то цепляется за края, не желая втискиваться внутрь.

Я подбираю то, что упало, в том числе кольцо с рубином, кладу его обратно в конверт и бросаю его на заднее сиденье. Только после того, как я сделала это, я замечаю, что что-то осталось на консоли между нами.

Это статья из журнала Beacon почти четырехлетней давности.

«Исчезновение местного жителя Джесса Лер-нера».

Рядом с заголовком – его старая фотография, на которой он стоит во дворе родительского дома и машет рукой, при этом его правая рука совершенно неподвижна.

Когда статья была опубликована, я находилась еще в Лос-Анджелесе, но вскоре после возвращения в Массачусетс я раздобыла экземпляр газеты. Я чуть не выбросила ее, но не смогла. У меня рука не поднялась бы избавиться от чего-либо, где есть фотография, от чего-либо, где написано его имя. У меня так мало, что оставалось от него.

Я беру статью и снова складываю пополам так, как она пролежала несколько лет в этом конверте.

Пока я складываю ее, Джесс наблюдает за моими руками.

Я знаю, что он видит это.

Я кладу конверт на заднее сиденье. Развернувшись обратно, я собираюсь рассказать Джессу о ней, признаться ему, но он отворачивается и заводит машину.

Он не желает говорить об этом.

Вам доводилось когда-нибудь приходить в себя после утраты? Вы находили в своей душе ящичек, достаточно большой для того, чтобы удерживать ее там? Вы хранили там память о ней, запихивали ее поглубже и прихлопывали крышкой? Вы изо дня в день старательно следили за тем, чтобы ящичек оставался закрытым?

Я полагала, что если я затолкаю боль как можно глубже и буду держать ящичек плотно закрытым, чтобы она испарилась сама по себе, то однажды, открыв его, обнаружу, что ящик пуст, а вся боль, которую, как мне казалось, я носила в себе, исчезла.

Но сейчас, когда я сижу в машине, мне в голову приходят мысли о ящичке, который был полон в последние три с половиной года. Я почти уверена, что крышка вот-вот сорвется, а мне страшно заглянуть внутрь.

В конце концов, у Джесса тоже есть свой потайной ящичек.

И его захлопнут плотнее, чем мой.

Семейная хижина Джесса.

Никогда не думала, что окажусь здесь.

Но я здесь.

Сейчас около двух часов ночи. Когда мы ехали сюда, было так тихо, что казалось, что это город-призрак.

Хижина представляет собой дом причудливой формы, больше похожий на слишком большой охотничий домик, в ней тепло и уютно – она обита деревом, с большими окнами и опоясывающей ее открытой верандой. Создается обманчивое впечатление, что когда-то это был крохотный домик, который позднее расширился благодаря многочисленным пристройкам.

Во владении не горит ни один фонарь, поэтому Джесс оставляет включенным дальний свет, чтобы мы могли выгрузить багаж.

Я хватаю свою сумку. Джесс забирает вещи из багажника, и мы направляемся к входной двери.

– Ты замерзла? – спрашивает он, пока возится с ключами. – Сейчас мы войдем, и я зажгу камин.

– Звучит заманчиво, – говорю я.

Ключ поворачивается в замочной скважине, слышится щелчок, но дверь заклинило. Джессу приходится навалиться на нее, чтобы она открылась.

Когда дверь наконец поддается, первое, что производит на меня сильное впечатление, – это знакомая маска, имитированная под дерево.