губительность для всех областей человеческого знания реакционной идеалистической философии. В этой связи напомню: на дискуссии лишний раз подчеркнута была враждебность формализма. Для нас, литературоведов, это имеет особое значение.

2) В ходе биологической дискуссии со всей остротой была обсуждена проблема взаимоотношения личности и социальной среды, живого организма и окружающей действительности с точки зрения диалектического материализма. Надо ли вам говорить, насколько эта тема актуальна для нас, для историков литературы?

3) Дискуссия вскрыла враждебность нашему миропониманию, нашей культуре какого бы то ни было объективизма, отсутствия большевистской партийности: события показали, что забвение ленинского принципа большевистской партийности с неизбежностью приводит в лагерь апологетов буржуазного мировоззрения.

4) Дискуссия подчеркнула, что научная деятельность у нас может строиться только в органической связи с практической жизнью, с интересами народного хозяйства, с борьбой советского народа за коммунизм.

Эти выводы имеют огромное значение решительно для всех наук.

События в биологии не должны рассматриваться изолированно; они должны рассматриваться в общем ряду других явлений, характеризующих борьбу нашей партии за коммунистическую идейность. Напомню важнейшие из них – постановление ЦК партии о журналах “Звезда” и “Ленинград”, о репертуаре театров, о кинофильме “Большая жизнь”, об опере Мурадели “Великая дружба”, дискуссия о книге Александрова, статья о буржуазном либерализме в литературоведении.

В чем смысл той последовательной линии, которую настойчиво и энергично проводит ЦК нашей партии? Смысл этот состоит в следующем: наша страна стоит накануне перехода к коммунизму, этот процесс происходит в обстановке небывалой по своему ожесточению идеологической борьбы с реакционными силами буржуазного мира. И ЦК нашей партии со всей энергией ставит вопрос о ликвидации пережитков капитализма в сознании людей, о необходимости более последовательной и целеустремленной борьбы за коммунизм во всех областях нашей идеологической работы.

Я уже говорил: нет никаких сомнений в том, что большие вопросы, которые были поставлены на биологической дискуссии, имеют прямое, непосредственное и жизненное отношение к советскому литературоведению»[347].

Далее он прошелся критическим слогом по сотрудникам Института литературы:

«…Возьмите формализм. Для коллектива нашего Института проблема преодоления формалистических пережитков имеет особое значение, потому что мы знаем, что в нашем коллективе, среди наших работников есть товарищи, которые в свое время были лидерами формалистического направления. Это – Эйхенбаум, Томашевский, Жирмунский. Формализм представлял собой воинствующее направление, боровшееся против марксистского понимания литературы. Когда формализм устами В. Шкловского утверждал, что литература независима от жизни, от общества и что цвет флага над крепостью города не отражается на деятельности художника, он выступал против коренных основ нашего мировоззрения. Когда Б. М. Эйхенбаум в своих прежних работах о Лермонтове выводил поэта за рамки истории и изолировал его от хода исторического развития общества, это тоже было, конечно, воинствующей антимарксистской концепцией.

Мы об этом вспоминаем теперь потому, что пережитки формалистических взглядов еще и теперь живучи среди некоторых литературоведов ‹…›.

Если попытаться раскрыть внутренний смысл антимарксистских идеалистических течений в литературоведении, то что же для них характерно? Для них характерно отрицание связи искусства с общественной жизнью, отрицание идейности в литературе, отрицание социально-исторического фактора в его воздействии на литературу.

С пережитками антимарксистских взглядов мы сталкивались и в недавнее время. В работах Б. М. Эйхенбаума о Толстом утверждалась ложная буржуазно-космополитическая мысль о воздействии на великого русского художника таких западных философов и «писателей», как Шопенгауэр и… Поль де Кок. В первом лермонтовском томе «Литературного наследства» (1941 г.) Б. В. Томашевский анализирует прозу Лермонтова только с точки зрения влияния на него разного рода иноземных учителей.

Компаративистские ошибки свойственны учебнику по западноевропейской литературе, принадлежащему В. М. Жирмунскому, М. П. Алексееву и А. А. Смирнову и вышедшему в 1947 году. Так, происхождение искусства трактуется там не по Энгельсу, а по Веселовскому.

В книге В. П. Адриановой-Перетц о литературном стиле русского средневековья древнерусская литература анализируется, главным образом, с точки зрения заимствования образов, сюжетов из византийских и иных источников.

Нет надобности говорить нам, что литературоведческий космополитизм источником своим имеет те же антимарксистские школы, о которых мы уже говорили: формализм и компаративизм ‹…›.

Отсутствие подлинной большевистской партийности и объективистские элементы сказались в сборнике “Русская литература на Западе” (отв. редактор М. П. Алексеев). Сборник полностью подготовлен к печати, набран и сверстан, однако мы его задержали именно из-за этих ошибочных тенденций»[348].

Критические замечания Л. А. Плоткина прозвучали и в адрес сторонних исследователей, в том числе он указал на недостатки недавно вышедшей книги И. Г. Лежнева «Михаил Шолохов» ([М.], 1948).

Но поскольку ему нельзя было ограничиться лишь общей критикой, а «История русской литературы» все-таки была коллективной монографией института, то для подробного критического разбора Л. А. Плоткин избрал труды специалиста по советской литературе, заведующего аспирантурой и докторантурой Пушкинского Дома Ивана Ивановича Векслера (1885–1954). Мишенью для оратора стала монография «Алексей Николаевич Толстой: Жизненный и творческий путь», изданная в 1948 г. по материалам защищенной И. И. Векслером в 1944 г. в Ташкенте докторской диссертации. Сказав вскользь о достоинствах книги, Л. А. Плоткин заострил внимание на обратном:

«…Должны быть признаны крупнейшие и принципиальные недостатки в некоторых монографиях по советской литературе, которые вышли за последнее время, и в том числе в монографии сотрудника нашего Института И. И. Векслера “А. Н. Толстой”. Достоинства его монографии нам всем понятны. ‹…› И все-таки, надо сказать, что в этой работе И. И. Векслера постигла неудача и не только его, но и нас. Причина этой неудачи: отсутствие подлинной большевистской партийности, пережитки буржуазного объективизма, идеализация прошлого, следование ошибочной теории “единого потока”. И. И. Векслер представляет Толстого идеализированно и в этом случае идет по пути антиисторическому. О том, как неправильно изображает И. И. Векслер дореволюционную творческую деятельность Толстого, хорошо сказано у Тарасенкова в его статье в “Большевике”. Никаким революционным демократом Толстой не был, да и нужно различать: одно дело – революционный демократ в 60‐х гг. и другое – в 900‐х гг., когда уже был марксизм, когда развернулась деятельность Ленина, когда пролетарское движение росло и ширилось. Это – совершенно разные аспекты. Да и вообще ни в каком смысле революционным демократом Толстой не был. Но И. И. Векслер идеализирует не только дореволюционную деятельность А. Н. Толстого, но и творчество его в послереволюционный период. Вот два примера. Письмо Толстого к лидеру белой эмиграции Чайковскому И. И. Векслер приводит, но он выпускает из письма те строки, которые определяют позицию Толстого, как сменовеховскую позицию. Эти строки звучат, примерно, так: “большевики и советы существуют. Это – факт, и с этим фактом нужно