задач”. Это сказал Г. А. Гуковский, но, к сожалению, его разящий клинок критики, который всегда что-то обещает, на этот раз даже не сверкнул в воздухе и никого не затронул. Видимо, т. Гуковский тоже считает, что критика – обидная вещь, а не помогающая.

Я считаю, что одной из главных причин того, что прения на Ученом совете носили мало действенный характер, является сам характер товарища Л. А. Плоткина.

Товарищи, у нас это совершенно новый вопрос – вопрос о критике наших руководителей, но я его только намечу. Если считать, что т. Плоткин по его образу мыслей и по поведению является девственно непогрешимым, то и тогда его следовало бы упрекнуть за то, что он слишком индивидуален в своей чистоте и не стремится распространить ее на нас. Ленин писал: “Надо помнить, что политический руководитель отвечает не только за свою политику, но и за то, что делают руководимые им” (Соч[инения], т. XXVI, стр. 77). Но есть основание думать, что Л. А. Плоткин не только объективно виноват, не только виноват, как человек, который несет ответственность за руководимых, но и субъективно виноват, т. е. я считаю, что он в своей административной и научной деятельности допускает ошибки, являющиеся источником некоторых ненормальных явлений в Институте.

В докладе Л. А. Плоткина были сделаны некоторые общие формулировки, удовлетворяющие потребности взглянуть на события, происшедшие на фронте биологических наук, с научной высоты. В докладе были остроумные примеры, которые оживляли этот рассказ о событиях, но в докладе не хватало материала, связанного с жизнью Института.

Поэтому прикладное значение доклада Л. А. Плоткина оставляет желать много лучшего. Доклад не мобилизует нашего внимания на неотложное и коренное преодоление наших недостатков. В самом деле, долго готовились к выступлениям, заранее чувствовалась деятельная тревога в настроении ученых, предполагалось, что события, прошедшие подобно очистительной грозе в биологической науке, совершат практически нечто подобное и у нас. В этом есть необходимость, и это очень нужно. Но доклад т. Плоткина не развил этот творческий подъем. Эстетическое удовлетворение и моральное облегчение – вот что порешили при слушании этого доклада те работники, которым очень надо перестроиться, но некоторым не очень хочется перестроиться.

Проф[ессор] Плоткин умелой рукой провел корабль, уклонившись от боя с неприятелем. Экипаж испытывал только легкие покачивания и незначительные толчки. Л. А. Плоткин предпочитал говорить о литературоведах, не связанных с нашим Институтом – о Лежневе, Прийма[365] и т. д. Создавалось такое впечатление, что у нас в Институте нет литературоведов, на которых следует остановить критическое внимание.

За исключением И. И. Векслера, Л. А. Плоткин в своем докладе не дал персонального заострения критике, никого не задел за живое. В коллективе Института не оказалось членов более или менее больных какой-либо определенной болезнью, а весь коллектив оказался слегка и в среднем больным какой-то неопределенной болезнью. Вы хотели смягчить, Лев Абрамович, положение в Институте. Нет, так сглаживать недостатки, значит, мешать их искоренению. Вы хотели бы проделать всю операцию совершенно безболезненно, но болезни так не излечиваются, тем более застарелые. Немножко все-таки обязательно будет больно при лечении, но зато это приведет критикуемого в более здоровое хорошее состояние.

Я вспоминаю, что когда-то в газете “Культура и Жизнь”, в статье, подводившей научный и политический итог спорам о Веселовском, отмечалось, что Л. А. Плоткин занял в этих спорах эклектическую, либеральную позицию. К сожалению, это не было случайно.

В конечном счете, Л. А. Плоткин, совершенно правильно указав, что события, происшедшие на фронте биологии, имеют непосредственное отношение к нашему институту, отказался подтвердить чем-либо конкретно этот бесспорный тезис.

В литературоведческой работе нашего Института есть явление, однородное с тем, которое подвергнуто разоблачению в области биологической науки. Это – методологический отход от марксистского мировоззрения, это – отрыв от практики, от насущных, коренных потребностей советского народа, это – сам по себе работающий, замкнутый академизм. Я не беру на себя смелость определить размеры этого явления у нас, но констатирую, что оно есть.

Я хотел бы вынести на обсуждение Ученого совета несколько предложений. Выступившие здесь ученые не касались ниже предлагаемых мной мероприятий, и тем самым я поставлен в неудобное положение – говорить о том, что следовало бы сказать человеку с солидным ученым весом.

Первое предложение касается самого названия нашего учреждения. Название “Институт литературы (Пушкинский дом)” представляется мне недостаточно точным. Во всех республиканских академиях наук есть свой национальный институт литературы: Институт украинской литературы, Институт белорусской литературы, Институт грузинской литературы и т. д. В семье народов СССР русская нация является, по определению т. Сталина, ведущей; созданная ею литература является величайшей литературой мира. Фактически эта литература изучается в нашем Институте. Поэтому и Институт наш следовало бы назвать “Институтом русской литературы (Пушкинский Дом)”.

Возражение может быть единственное: мы изучаем и западную литературу и будем постепенно овладевать изучением литературы народов СССР. Но по некотором размышлении такое возражение оказывается, в сущности, несостоятельным. Всякое явление жизни имеет несколько сторон. Название же явления, прежде всего, должно соответствовать главной сущности, центральному смыслу предмета. В центре у нас русская литература. Западную литературу мы должны изучить в связи с русской, литературы народов СССР – тоже.

Уточнение названия нашего учреждения подсказывается еще и следующим соображением: пережитки буржуазного литературоведения в нашей стране уже не имеют под собой объективной почвы, но они стремятся удержаться, цепляются за всевозможные мелочи. И мне кажется, что наименование “Институт русской литературы” было бы одновременно и ударом по пережиткам буржуазного космополитизма и мелкобуржуазного национализма. Кстати сказать, Институт когда-то, если не ошибаюсь, по инициативе Горького, назывался так, как я теперь предлагаю его назвать. Итак, я думаю, что членам Ученого совета после, конечно, основательного обсуждения, надлежит возбудить ходатайство перед правительственными инстанциями о переименовании нашего Института в “Институт русской литературы (Пушкинский Дом)”.

Второе предложение. В общем направлении исследовательской работы нашего коллектива наблюдается некоторая нездоровая тенденция к разработке, хотя бы и под знаком критики, проблем романтизма в ущерб проблемам реализма и, в особенности, в ущерб изучению революционно-демократической литературы. “Пушкин и романтизм”, “Лермонтов и романтизм”, “Герцен и романтизм” и т. д., темы очень часто уводят наших литературоведов в никчемные схоластические дебри философии Шеллинга, Канта, Гегеля, Бергсона и др. реакционных идеалистов. Следует сделать переакцентировку внимания на литературу реалистическую, основанием которой является, прежде всего, материалистическая философия.

Очень заметно, как наши сотрудники сектора новой литературы избегают тот период, когда проявление классовой и политической борьбы в литературе было наиболее острым. Основная линия движения литературоведов нашего Института (в XIX в.) минует 60‐е