А, подумала она, вновь опуская глаза на скрипку и мельком замечая собственное отражение. Кто тут настоящий, а кто подделка?

— Товарищ Чжу Ли, — сказал он, — кое-что случилось.

Она обтерла смычок, застегнула футляр для скрипки и вышла из комнаты вслед за Каем. На лестнице он ненадолго взял ее за руку. Всю дорогу до четвертого этажа руку Чжу Ли покалывало от жара и неудобства. Сверху до нее доносились вопли. На лестнице начался форменный хаос. Чжу Ли отрезали от Кая и отпихнули ниже по коридору. По обе стороны стены были увешаны дацзыбао, плакатами с крупными иероглифами, такими же, какие когда-то давным-давно появились в Биньпае. Она ухватила слово «яо», которое как будто переползало с листа на лист. Кого-то или что-то порицали. Язык этих нападок повторял за газетными передовицами — то были ровно те же слова, что бесконечно лились от партийцев и из орущих громкоговорителей.

Она остановилась, а студенты, смеясь, бесцеремонно проталкивались мимо.

Сама того не заметив, она дошла до кабинета Хэ Лутина, директора консерватории, и — как ни дико — услышала музыку. Профессор Хэ что, правда репетировал у себя в комнатах? Но у него в кабинете ведь не было рояля, а следовательно, музыка, «Маленькая сюита» Дебюсси с ее тревожной смесью банальности и скорби, должна была звучать в записи. Чжу Ли подавила волну истерического смеха. Она уже несколько месяцев не слышала Дебюсси — с тех пор как композитора пропечатали в «Вэньхуэй бао» и пекинских газетах, музыку его заклеймили декадентской, а давно умерший француз стал композитором, чья «затейливая импрессионистская стряпня» служила оскорблением тяготам бедняков. Воробушек конфисковал у нее все ноты Дебюсси и спрятал их неведомо куда.

— А «Более чем медленный вальс» ведь у меня в уме, — заявила она, вручая ему ноты. — Из головы у меня импрессионистскую стряпню можешь стереть?

Самая длинная и ядовитая стенгазета была прикноплена к двери профессора Хэ. Лист, оторванный от рулона оберточной бумаги, длиной был в рост Чжу Ли, а каллиграфия, очень широкая и угловатая, обладала неуместной красотой. Плакат был окружен стенгазетами поменьше. Чжу Ли шагнула поближе — слова плыли у нее перед глазами. Тушь казалась такой свежей и черной, что она подумала, что могла бы стереть злобные слова прямо руками.

Она уже почти дотронулась до слова «яо», когда за спиной у нее возник Кай. Она обернулась к нему с протянутой рукой и улыбнулась — от нервов. Ее внимание привлекли десятки стенгазет, развешанных дальше по коридору. Слова глумились и словно двигались, сбегали с плакатов и скользили по стенам. Она заметила длинную статью, довольно нескладно выписанную, что полнилась именами, и этот список «ученых» и «специалистов» включал Воробушка, Папашу Лютню, профессора Тана и еще дюжину преподавателей и музыкантов. Потрясенная, она подошла ближе. «Маленькая сюита», дразня, ручейком бежала сквозь стены. Ее передернуло от рояля, а не от списка имен. От этой музыки ей словно примерещилась дюжина падающих на них с Каем стеклянных клинков.

— Это не все плакаты, — сказал Кай. — Еще во дворе и на воротах.

— Но кто на них нападает? — сказала она. Следовало бы понизить голос, но она не стала. — За что шельмуют моего дядю?

Кай уже проталкивался обратно в гущу толпы, кто-то выкрикивал речевки, кто-то ухмылялся, как завсегдатаи в опере. Тут были и Печенька со своими листмейстерами, как их прозвала Чжу Ли, и весь класс скрипки, словно иначе как ансамблем они и не перемещались.

Чжу Ли сказала:

— Папаша Лютня играл для Председателя Мао.

Никто ее как будто не услышал, кроме разве что Печеньки, которая посмотрела на Чжу Ли неожиданно по-доброму.

— Мой дядя в Штабе был героем, — сообщила ей Чжу Ли. — Командиром батальона Новой четвертой пехотной армии.

Печенька нервно заморгала и отвела глаза.

Кай взял ее за руку и потащил за собой. В конце коридора было потише. Как же жарко было, как же отчаянно влажно, и все же рука Кая была сухой и прохладной. Чжу Ли, стиснув ручку футляра со скрипкой, стояла очень неподвижно и вслушивалась изо всех сил, но взрывы презрительного хохота совершенно заглушили Дебюсси.

Снаружи стенгазеты имели более четкий и командный тон. Когда Чжу Ли пришла утром, чуть раньше шести, стены были еще голы, выходит, плакаты лепили средь бела дня, при полном одобрении классных комитетов или даже… Мысли Чжу Ли смешались. Большая Матушка Нож была права. Новая кампания вот-вот должна была грянуть.

— Это не только тут, — сказал Кай, выводя ее через восточные ворота. — Сегодня утром вывесили обличения в Шанхайском университете и даже в пекинских, в университете Цинхуа и в Бэйда. Везде пишут одно и то же.

По улице Фэньян люди спешили на работу, болтали, жаловались, тянули за собой детей, сгибались под тяжестью сумок, водяных барабанов, инструментов, птиц, стульев, неопознаваемых металлических предметов; их гнали вперед голод, рутина, необходимость и даже радость. Воздух был липкий. Чжу Ли хотелось скорчиться, закрыть уши трясущимися руками и загородиться от солнца и от шума. Нет, вдруг решила она; в голове мало-помалу прояснялось. Эти обличения, эти стенгазеты не могут существовать на самом деле.

— Так как вы съездили в Ухань? — буднично спросила она, словно они только что встретились на улице. — Воробушек сегодня поутру выглядел ужасно уставшим. А ты, несмотря ни на что, здесь и уже по уши в работе!

Он спокойно посмотрел на нее, словно пытаясь расслышать что-то между строк.

— Я в автобусе поспал.

— А вы с моим двоюродным братом полные катушки музыки привезли домой?

Кай по-прежнему молчал. Он напомнил ей кошку, которая занесла одну лапку в воздухе и вот-вот коснулась бы земли, но была на миг сбита с толку.

— Вы разве не за этим отправлялись? — напомнила она ему. — Проехаться по деревням, записать и сохранить народные песни нашей родины.

Интересно, чьими это словами я говорю, подумала она. И заставила себя посмотреть ему в глаза.

— А, — сказал он, прикрываясь рукой от солнца. — Мы привезли три катушки.

Ей хотелось умолять его уйти с ней, прийти и играть несколько часов. Или пойти в музыкальную библиотеку и рыться в старых записях, там был струнный концерт Шостаковича, который она давно мечтала послушать. Вместо этого она беспечно сказала:

— Мне надо идти. Я в сто третьей ноты оставила.

— Забудь про них. Чжу Ли, иди домой.