— Чем беспощадней мы к врагам, тем больше наша любовь к народу!

— Чем пожертвуешь, чем пожертвуешь?

— Встань и служи революции!

Что-то грядет по мою душу, подумала Чжу Ли. «Чем беспощадней мы…» Но лишь океану, подумала она, внезапно охваченная неуместным смехом, лишь океану под силу ее уничтожить. Она закрыла футляр и осторожно поставила его на траву. «Цыганка» Равеля скользнула поверх выкриков и окутала ее мысли. Нота за нотой, музыка заиграла вновь — с такой яростью, что руки Чжу Ли напряглись от воображаемого усилия, плечи заболели, и все же музыка у нее в голове щедро звучала дальше. Музыка проливалась наземь, а издали, как рыдания, доносились голоса студентов: «Мы должны преобразиться и преобразить мир! Мы должны служить народу всем сердцем и всеми помыслами! На Красном Востоке встает солнце, в Китае появляется Мао Цзэдун!»

Время, парк, лозунги, мать и дитя — Чжу Ли оттолкнула все это прочь.

Время, давление струн на пальцы, невесомость смычка — все это никуда не уходило.

Когда отзвучала последняя нота, Чжу Ли очнулась в тишине. Демонстрация ушла дальше. Скверик был пуст, а мать и дитя исчезли, словно их и не было. Даже тенек, в котором они стояли, и тот пропал.

Кто-то за ней следил. Дымка в воздухе и собственная рассеянность внушили ей беспечность, и этого кого-то она сперва не заметила. Теперь же он поднялся и подошел к ней. Она наконец его узнала: Тофу Лю, как насмешливо прозвали его однокурсники Чжу Ли, — мягкосердечный и мягкоречивый скрипач. Одет он был чуть ли не в камуфляж: и брюки, и рубашка у него были армейского зеленого цвета.

— Да здравствует Председатель Мао, — сказал он, — и да здравствует наша славная революция!

— Да процветает она вечно. Да здравствует великая Коммунистическая партия Китая.

— Товарищ Чжу Ли, — сказал он, — я не собирался за тобой следить. Вообще-то, если уж на то пошло, я хотел тебя спросить… неважно, на самом деле. Так вот… — Он продолжал стоять, словно надеясь, что его сметет какой-нибудь кампанией. Когда ничего такого не произошло, он переложил футляр со скрипкой в другую руку и продолжил: — В общем, профессор Тан говорит, что «Цыганка» из тех пьес, что труднее всего выучить, а ты ее как будто вообще без усилий играешь. — Его губы тронула быстрая и печальная улыбка. — У Прокофьева есть скрипичный дуэт, который я очень хотел бы выучить, и у профессора Тана возникла мысль, что ты… Естественно, тебе к своему концерту надо готовиться. Эта пьеса тебе идеально подойдет, я уверен. Честно, она совершенно не скучная. Я имею в виду скрипичный дуэт Прокофьева. Он не скучный. Но соглашайся, только если тебе это правда интересно. Или если оно могло бы доставить тебе удовольствие… Ну так как ты, хочешь?

Да как он вообще еще живой, подивилась Чжу Ли. Твердости в нем было что в битом яйце.

— Прокофьев мне нравится.

Лю улыбнулся. Глаза у него были слишком добрые, слишком ясные.

— Я перепишу ноты и завтра тебе принесу.

— Ладно, — сказала она. И, к собственному удивлению, спросила: — Малыш Лю, а что там творится? Что с нами-то творится?

Он не шелохнулся, но ощущение было такое, точно он подошел к ней на шаг поближе.

— То же, что и с каждым поколением.

Она не поняла. Деревья словно склонились и обхватили их.

— Чжу Ли, ты что, не узнаешь, что происходит? — спросил он. — Думаю, история не так уж отличается от музыки — все эти разные эпохи, ну вот, например, когда закончилось барокко и началась классика, когда одно понимание превратилось в другое… Наши родители в свое время винили в человеческих страданиях судьбу, но когда традиционные верования отпали, мы начали понимать более глубокие причины социального неравенства, — говорил он нервно, словно играл Чайковского и, запыхавшись, переходил от верхних нот к нижним. — Председатель Мао говорит, что мы должны встать на защиту революции, выявив все и вся что ни на есть контрреволюционного. У нас, у студентов, столько ссор и споров, потому что мы еще только формируем свою политическую платформу. Мы учимся мыслить совершенно новым образом, не запятнанным старым сознанием. Но молодые учатся быстро, разве нет? Я честно думаю, что мы куда менее себялюбивы, чем прошлые поколения. Мой отец, как твой, был правый уклонист… Может, мы можем стать… Но это непросто, потому что бороться мы должны с собой, мы должны всерьез усомниться в своих мотивах и спросить, от чьего имени мы строим более справедливое общество. — Он держался застенчиво, но без стыда во взгляде. — Если одни люди говорят то, что у них на душе, а другие — то, что легко с языка слетело, то как нам вообще говорить друг с другом? Общей цели нам никогда не найти. Я, конечно, верю в партию и не хочу терять веру. Я никогда не потеряю веру…

— Да, — сказала Чжу Ли. — Я с тобой согласна.

И вот опять внутри нее поднимались ужас и смех.

— Я всегда знал, Чжу Ли, что с тобой могу говорить открыто. Ты не такая, как все. Мы оба видели, через что пришлось пройти нашим отцам. Так что… — Он посмотрел на нее и кивнул. — До завтра.

Лю уже шел обратно, скрипичный футляр бил его по правой коленке. Он повернул, и его зеленый костюм истаял в солнечном свете. Чжу Ли смотрела ему вслед, а сердце ее с болью колотилось. Почему он ей доверился? Кому ей самой довериться? Ее руки утратили всякую чувствительность, точно деревянные. Но мысли ее полнились нотами, словно она все еще была в аудитории 103, словно ее разум так и не заметил, что ее руки больше не двигаются.

Почти до самого того момента, как он вошел к Каю, Воробушек убеждал себя, что никуда не идет. Встреча — или, как ту называл Кай, учебная группа — была не про его честь. И все же почти сорок минут Воробушек крутил педали, направляясь на восток, свернул налево на Средней Хэнаньской, направо на Хайнинской и, наконец, в калейдоскоп улочек поменьше. Он слез с велосипеда и ходил кругами, пока не нашел нужный переулок и лестницу в бетонный блочный дом.

На третьем этаже он постучал в квартиру номер 32. Высунулся Кай с растрепанными ветром волосами, хотя, скорее всего, сегодня он даже из дома еще не выходил. Стоило ему завидеть Воробушка, как пианист просиял от удовольствия.

— Я боялся, что вы заблудитесь.

Воробушек улыбнулся, словно у него самого вовсе не возникало таких сомнений.

Как же тут было темно и тесно. Над дверью висело радио, вещавшее на оглушительной громкости. Виднелись какие-то тени — не то людей, не то предметов, но вентилятора не было, и в комнате стояла жуткая духота. Молодая женщина подвинулась, чтобы дать Воробушку место, но все равно сидела так близко, что его с головой захлестнул миндальный аромат ее волос. Кто-то потребовал от Воробушка предъявить документы, остальные рассмеялись, и какой-то молодой человек сказал:

— Да у него силенок не хватит даже стоять против ветра. Сразу видно, что не из госбезопасности.

— Хвоста не было?

А затем — едкий старушечий голосок: