Я, конечно, знаю, почему он не хочет продавать Корра. Продать его — значит потерять самого сильного скакуна на Скорпионьих бегах. И лишиться самого мощного рекламного объекта.

— Я понимаю, почему вам не хочется его продавать, — говорю я. — Но может быть, вы забыли, что такое постоянно выступать в качестве наемного жокея и не иметь лошади, которую можешь назвать своей.

Малверн хмурится, глядя на секундомер; не потому, что Меттл прошла дистанцию медленно, а как раз наоборот, потому что преодолела ее очень быстро.

— А я говорил, что готов продать тебе любую из чистокровок.

— Я не воспитывал этих чистокровок. Я не делал их тем, что они есть.

Малверн возражает:

— Как раз ты сделал всех их тем, что они есть.

Я не смотрю на него.

— Но ни одна из них не сделала меня тем, что я есть.

Я ощущаю собственные слова как некую невероятную исповедь, особое признание. Я открыл перед Малверном сердце и позволяю изучить его содержимое. Я ведь вырос вместе с Корром. Мой отец скакал на нем и потерял его, а потом я снова его нашел. Он — вся моя семья.

Бенджамин Малверн с силой трет большим пальцем подбородок, и на мгновение мне кажется, что он и в самом деле обдумывает услышанное. Но потом он говорит:

— Выбери другую лошадь.

— Других я буду тренировать. Только это и изменится.

— Выбери другую лошадь, мистер Кендрик.

— Мне не нужна другая, — упорствую я. — Мне нужен Корр.

Он по-прежнему не смотрит на меня. Думаю, если бы он на меня посмотрел, я бы его убедил. Кровь шумит у меня в ушах.

Малверн говорит:

— Я не хочу больше возвращаться к этому разговору. Корр не продается.

Пока Малверн наблюдает за тем, как на дорожку выводят следующую лошадь, я сжимаю кулаки в карманах, вспоминая, как Кэт Конноли стояла на своем во время парада наездников. И как Холли говорил: должно быть что-то более ценное для Малверна, чем Корр. Потом в памяти всплывает голос богини-кобылы: «Загадай еще одно желание». Я даже успеваю подумать о Мэтте Малверне, готовом на все ради славы, даже скакать на пегой кобыле. Я всегда думал, что мне предстоит всю жизнь провести вот так: каждый год испытывая судьбу на бегах, но теперь понимаю: я никогда не рисковал тем единственным, что действительно боялся потерять.

Я не хочу это делать.

Я очень тихо говорю:

— В таком случае, мистер Малверн, я увольняюсь.

Он поворачивает голову, одна из его бровей поднимается.

— Что это значит?

— Я увольняюсь. Сегодня. Ищите другого тренера. И найдите кого-нибудь, кто будет выступать за вас на бегах.

Легкая улыбка касается его губ. В ней читается отвращение.

— Ты что, пытаешься меня шантажировать?

— Называйте это как хотите, — отвечаю я. — Продайте мне Корра — и я выступлю за вас в последний раз в этом году и буду по-прежнему тренировать ваших лошадей.

По дорожке несется темно-гнедой жеребец, тяжело дыша. Он еще не готов скакать по-настоящему. Малверн снова трет губы и подбородок, и этот жест почему-то напоминает мне Меттл.

— Вы переоцениваете свое значение для этой конюшни, мистер Кендрик.

Я даже не моргаю. Я как будто стою посреди океана, чувствуя, как он прижимается к моим ногам, но я не позволю ему сдвинуть меня с места.

— Или ты думаешь, что я не найду кого-то другого, кто будет скакать на твоем жеребце? — спрашивает Малверн. Он ждет ответа, но я молчу, и он продолжает: — Уж точно найдется пара десятков парней, готовых умереть за то, чтобы сесть на эту лошадь.

В моем уме вспыхивает яркая картина, и я уверен: Малверн думает о том же.

Поскольку я продолжаю молчать, он добавляет:

— Ну, в таком случае ничего не поделаешь. К концу недели можешь быть свободен.

Я никогда не был так неподвижен. Никогда мне не приходилось быть таким бесстрашным. Я не в силах даже дышать, но продолжаю молчать, стоя на своем.

— Не надо играть со мной в эту игру, — говорит Малверн, не глядя на меня. — Я сам ее придумал.

Разговор окончен.

Я могу никогда больше не сесть на Корра. Не знаю, что я такое без него.

Пак

Как правило, я доверяю Дав больше, чем кому бы то ни было, но и у нее случаются неудачные мгновения. Она не любит заходить в воду по колено, что на Тисби, пожалуй, следует расценивать как мудрость, а не как трусость. В ранней молодости она постоянно пыталась соревноваться в скорости с грузовиками для перевозки овец, но теперь наконец примирилась с ними. И еще она пугается того, что может быть описано как «дурная погода». Впрочем, я готова простить ей все это, поскольку мне не часто приходится переходить вброд реки, или устраивать гонки с грузовиками, или отправляться в Скармаут во время шторма.

Но к тому времени, когда этим днем я возвращаюсь на вершину утеса, погода определенно портится. Ветер стремительно несется над травой, ставшей темно-зеленой из-за туч, как будто жмущихся к земле. Когда в морду Дав ударяет порыв ветра, настолько сильный, что чуть не останавливает ее, лошадка шарахается в строну и дрожит. В воздухе воняет кабилл-ушти. Ни одной из нас не хочется оставаться здесь в такой день, подобный ночи.

Но я знаю, что мы должны остаться. Если в день бегов начнется дождь или сильный ветер, Дав должна это выдержать. И быть настоящей лошадью, а не вялым, неуверенным животным, как сейчас.

— Спокойно, — говорю я ей. — Расслабься.

Но уши Дав готовы услышать что угодно, кроме моего голоса.

Порыв ветра как будто подталкивает Дав слишком близко к краю обрыва. На мгновение я вижу пучки травы, зависшие над пустотой, там, где скала обрывается прямо к пене бушующего океана. Я как будто ощущаю уже полет…

И тут же резко дергаю поводья и посылаю Дав вперед.

Она несется в глубину суши, все еще ничего не желая понимать, при этом дергается так, что на ней невозможно усидеть.

Я вспоминаю все, когда-либо рассказанное мне мамой о верховой езде. Я представляю струну, закрепленную на моей голове, пропущенную вдоль позвоночника и привязанную к седлу. Я воображаю, что сделана из песка. Что мои ноги — это камни, висящие по обе стороны живота Дав, они слишком тяжелые, и их невозможно сдвинуть с места.

Все-таки я удерживаю равновесие и понемногу заставляю Дав сбавить ход, но мое сердце колотится как сумасшедшее.

Мне не нравится, что Дав может меня испугать.

И как раз в это время появляется Ян Прайвит.

Под серо-стальным небом он выглядит темным, как гробовщик. Он скачет на своей серой холеной Пенде. В нескольких корпусах от него — Айк Паллсон, сын пекаря, он на гнедом кабилл-ушти, и следом за ним движется еще одна гнедая водяная лошадь, ее наездник — Джеральд Финней, который приходится Яну Прайвиту то ли троюродным братом, то ли кем-то вроде того. А за ними я вижу нескольких мужчин, идущих пешком, они о чем-то переговариваются, их чуть не сбивает с ног ветер…