– Я ждал тебя, – произнес вампир.

У Джошуа задрожала нижняя губа, когда он попытался что-то ответить. Собственный голос отказывался ему подчиняться.

Вампир протянул руку.

– Подойди сюда. Солнце вот-вот взойдет.

Почти против своей воли, мальчик поднялся по лестнице к открытому небу. Вампир обхватил пальцами голову Джошуа и притянул его поближе. Коснулся губами его шеи. Провел языком по коже.

– Спасибо тебе за эту семью, – сказал он.

– Нет…

Вампир впился зубами в шею Джошуа и снова испил из нее. По телу мальчика разлилось приятное тепло, и он почувствовал, как его мягко положили на вершину лестницы.

– Это нормально, что ты боишься, – сказал вампир.

Голова Джошуа свесилась набок, и он посмотрел сверху на то, что когда-то было вторым этажом. Там находилась его старая комната. И комната Майкла. И та, в которой спали его родители. Сейчас все это было под открытом небом.

– Теперь это мой дом, – заявил вампир, стоя над ним и осматривая то, что их окружало. – По крайней мере, на несколько дней. – Он посмотрел на Джошуа своими новыми глазами. – И я был бы признателен, если бы ты его покинул.

Вампир спустился по лестнице.

Через несколько минут взошло солнце – сначала просто розовое пятнышко, затем разлив света на краю мира. Джошуа снова почувствовал поднимающееся в нем тепло – яркое очищающее сияние, берущее начало в районе живота и стремительно распространяющееся повсюду. Он услышал горелый запах, исходивший от него самого, увидел поднимающийся кверху дым.

А потом день словно сдвинул с неба тяжелую крышку. Земля раскалилась, как наковальня, и солнце, точно ударив молотом, разукрасило день в свои цвета.

Здесь внутри жарко. В воздухе стоит приторный запах. Пахнет чем-то сладким, сладким и жженым, как ладан. Сам запах мне нравится, но он мне вреден. У меня ведь аллергия, верно? Аллергия на благовония, на сигаретный дым, на дым «травки», на любой дым вообще, в том числе, и на дым от гриля в «Ребрышках Роба». Так что прощай, Роб. Я уйду и даже не обернусь, так я ненавижу эту работу. Мясницкие фартуки похожи на цирковые шатры, а остроконечные бумажные колпаки, которые мы обязаны носить, – «СПЕЦ ПО ДЫМКУ», о, Господи! – они похожи на огромные белые клоунские колпаки. Даже Рико выглядит идиотом в таком колпаке, а ведь Рико крутой. Я никогда не видела таких крутых, как он.

Единственное, что можно сказать хорошего о работе здесь, – помимо Рико, – это то, что после смены можно потусоваться на крыше, пока Роб или кто-то другой из вечерней смены прибирается в патио. Мы перебрасываемся шуточками и заигрываниями, а если Роб не особо внимательно следит за нами, то мы с Рико пропускаем по паре банок пивка «Текате» или чего-нибудь еще в этом роде. Затем я крепко сжимаю перила и, ощущая сквозь рубашку холод металла, как можно дальше перегибаюсь через них. Иногда я отрываю ноги от пола, всего на несколько дюймов, и просто балансирую в воздухе на перилах… Энди вечно пугается, когда я делаю это, и каждый раз повторяет: «О, Джейни, не делай этого, Джейни, ты ведь можешь расшибиться! Ты можешь упасть!»

– Эх, Энди, – всегда говорю я. Энди совсем как наседка. – Успокойся, это всего лишь сила тяжести, всего шесть этажей.

Нет, конечно, если упасть, то превратишься в коронное блюдо Роба, какое здесь подают по вторникам вечером – косточки в красном соусе; иными словами, от вас останется лишь мокрое место. Брр. Но я все равно люблю это делать. В такие мгновения чувствуешь, как между зданиями, словно невидимый поток, проносится ветер, как он наполняет вам легкие, отчего на миг перехватывает дыхание. Это так жутко, но это ваш собственный выбор… Как то чувство, которое ты всегда вселял в меня, Малыш.

Смешно, но я никогда не называла тебя иначе, чем просто Малыш. Смешно уже то, что я нашла тебя там, в Бабулиной кладовке, или в дупле, или как там называется это место. Ведь это даже не чердак, в нем едва можно выпрямиться во весь рост.

Там повсюду громоздятся коробки, но я нарыла лишь старый фарфоровый сервиз, а также кучу настольных игр с недостающими частями – «Стратего», «Монополия» и «Улика». У меня дома тоже была «Улика», я обожала эту игру, хотя иногда, играя в нее, любила сжульничать. Вообще-то, не «иногда», а «всегда». Потому что страшно хотела выиграть.

А еще там бесчисленные коробки со старыми книгами Дедули, книги по медицине. Одна называлась «Хирургические процедуры и лицевые деформации», и, поверьте мне, вряд ли бы вам захотелось смотреть на это. Помнится, я нарыла там одну фотку, где рот у парня был на боку, а глаза – вернее, один глаз… ладно, обойдемся без подробностей.

Скажу лишь, что у меня напрочь пропало желание рыться в коробках с книгами.

А потом я нашла тебя, Малыш, засунутого в большую коробку с одеждой, – шифоновыми шарфиками и ветхими кружевами, юбками, обрезанными от бальных платьев, старыми рубашками, вроде как от военной формы, со стальными пуговицами и нашивками. На дне коробки была всевозможная обувь, высоченные шпильки и пара атласных вечерних сумочек со сломанными застежками. Сначала я подумала, что ты тоже сумочка или ридикюль, – небольшая, желтая и кожаная.

Но потом я перевернула тебя и увидела, что у тебя есть лицо.

Мне тотчас же захотелось потрогать тебя, твою гладкую, хотя и в мелких морщинках, кожу, странную старую куклу-пупса со стеклянными глазами навыкате – они были похожи на стеклянные. А еще у тебя был маленький красный рот, и пальцы, которые могли сжиматься и разжиматься. Когда ты сделал это в первый раз, когда вцепился в меня, я страшно испугалась, но потом увидела, что ты можешь делать это по моему желанию. И тогда мне захотелось.

В тот первый день, узнав, что ты можешь делать, я долго играла с тобой, пока не пришла мать и не накричала на меня за то, что я куда-то якобы «пропала». Насколько велик был Бабулин дом? Да не очень велик; мать просто злилась из-за того, что вынуждена там жить, пусть даже всего раз в году. Даже это было для нее слишком. Мать и Бабуля никогда не ладили.

– Говори по-английски! – обычно кричала на нее мать. – Это Огайо!

Поэтому, когда она накричала на меня, я не удивилась.

– Что ты здесь делаешь?

Дверь позади нее открыта, и дневной свет, совсем как ведьма, заглядывает в игрушечный домик. Я не ожидала, что там будет так темно, но я прекрасно видела твое лицо. Мне хватило ума спрятать тебя, Малыш. Сама не знаю, почему, но я засунула тебя в складки одной из вечерних юбок.

– Я просто наряжаюсь, – сказала я, но мать разозлилась и на это.

– Держись подальше от этого хлама. Все эти тряпки остались от нацистского танцзала, здесь все съедено молью и, вообще, омерзительно. И в любом случае, мы сейчас уезжаем.

– Могу я взять хотя бы это? – спросила я, указывая на настольные игры.

Я выбросила их, когда привезла тебя домой. Помнишь, ты спал со мной в эту первую ночь? Ты забрался под одеяло и вцепился… Тогда я впервые испытала это чувство, похожее на то, когда вертишься на одном месте, чтобы закружилась голова, или когда собираешься напиться, но только в сто раз приятнее. Как будто взлетаешь на невидимой волне. Когда ты это делал, я могла заглянуть внутрь вещей, заглянуть в небо, в себя, увидеть свое собственное сердцебиение.