Плавки оказались мне очень велики, приходилось следить, чтобы спереди не выскочило ничего лишнего. Наблюдая за моими ухищрениями, Рэй только что не покатывался со смеху.

— Ну ты и дрочила, Чарли. Серьезно. Такой дрочила.

В душе он вдруг повернулся ко мне с серьезным видом и, подбоченясь, объявил:

— Вообще-то, Чарли, чтоб ты знал, — плавать я не умею. Чего притворяться, да? Мы на той неделе классом в бассейн идем, и мне сегодня же надо научиться. Не хочу позориться перед девчонками. Ты меня научишь?

Отваги ему было не занимать. Он барахтался, бил ногами и руками, глотал литрами воду и пару раз шел ко дну. Поддерживая рукой, я пытался показать, как нужно двигать руками и ногами. Ему удавалось преодолеть какую-то дистанцию, но, как только я убирал руку, Рэй начинал паниковать, колотить по воде и тонуть, и мне приходилось тащить его наверх. Через час я сказал, что нам надо уходить.

— Я должен, бля, научиться плавать! — Рэй шлепнул по воде ладонью.

Дежурный спасатель сурово посмотрел в нашу сторону. Я плюхнул мальчишку на спину, взял его за ноги и подтолкнул в направлении дальнего конца бассейна:

— Давай, отталкивайся. Работай, Рэй.

Он снова начал тонуть, потом, сделав над собой усилие, выбросил ноги и поплыл, взбивая в пыль воду и поднимая фонтан брызг. Другие купающиеся торопливо расступались.

— Руки, Рэй! Работай руками. Разгребай воду.

Он выгнул спину, задвигал руками, сбился с курса, но сам же выровнялся и, решительно сжав губы, продолжил путь. Коснувшись наконец голубого бортика, Рэй облегченно выдохнул, выбрался из воды и в полном изнеможении упал на холодный, выстеленный кафельными плитками пол.

Я встречался с Рэем каждое воскресенье до конца той долгой, холодной осени. Чаще всего ходили в бассейн, а потом перекусывали в «Сабвэе» на Мэр-стрит, но иногда отправлялись в кино, на какие-нибудь ужастики, куда дети до восемнадцати не допускались и куда Рэй проскальзывал, натянув на голову капюшон. Но пожалуй, лучшими были те дни, когда мы уезжали в Хэкни и носились наперегонки по промерзшему лугу. Я так ждал этих воскресных встреч. Рэй с гордостью показывал мне ведомость успеваемости и значок пловца, а однажды даже рассказал — в самых красочных деталях — о первом поцелуе с девочкой по имени Лиэнн. Я указал ему, что первый поцелуй за велосипедной стоянкой — это банально. Он послал меня подальше. Как-то раз я предложил Тони сходить с нами пообедать и обнаружил, что имею дело с человеком умным и мягким, глубоко переживающим смерть молодой жены и обозленным на весь свет, но готовым на все ради сына.

Каждый уик-энд я теперь проводил в доме Джо и, уходя с работы в пятницу вечером, испытывал огромное облегчение. Обычно я шел по Бонд-стрит, спускался в подземку на станции «Ноттинг-Хилл» и, уже затемно, прогуливался по Портобелло-роуд, поглядывая на манящие теплом и уютом окна пабов и ресторанов. Мы отправлялись в «Е&О» или «Электрик», заказывали шикарный обед и напивались так, что начинали лапать друг друга под столиком, а потом возвращались в ее симпатичную комнату под самой крышей высокого белого дома. И было неважно, что Джо не отличается великим интеллектом, что ее не оторвать от какого-нибудь кошмарного реалити-шоу, что перед сном она читает «Грацию» или «Хит», а не Генри Джеймса, как я. Со мной Джо была мягкой и заботливой, и за обедом в ресторане мы всегда находили темы для разговоров, пусть даже кому-то они могли бы показаться мелкими и пустячными.

Ее родители часто уезжали — у них была вилла в Салон-де-Прованс, — но, когда нам случалось завтракать вместе, они неизменно были внимательны и доброжелательны, расспрашивали меня о работе и Рэе. Мать Джо каждый раз потчевала меня чем-то из музыкальной классики. В ожидании особенно вдохновенного момента она поднимала руки и замирала, затаив дыхание, а потом начинала раскачиваться в такт мелодии.

В начале ноября город накрыла волна самоубийств. В самом названии этого месяца есть что-то жесткое, суровое, и, когда подули восточные ветры, в квартире похолодало так, что не хотелось даже вылезать из-под одеяла. По утрам я оборачивал вокруг шеи два шарфа, натягивал перчатки, надевал две пары носков, но по пути к метро все равно успевал замерзнуть и подъезжающий к платформе поезд встречал как спасение. Батареи отопления в доме на Мюнстер-роуд дрожали от напряжения, силясь удержать тепло перед лицом немилосердного натиска с востока. Иногда, просыпаясь среди ночи, я обнаруживал, что они остыли. Когда это случалось, я надевал на себя все, что только мог, прижимал к груди залитую кипятком грелку и с тоской думал об уютной комнате в доме на Ноттинг-Хилл, где меня ждало теплое тело Джо. Мы подумывали о том, чтобы съехаться, но я много работал и не хотел, чтобы она видела меня уставшим и раздражительным, провонявшим сигаретами неудачником. Я берег ее для выходных, ее загорелое тело было маяком, свет которого пронизывал серую хмарь пятничного вечера.

Если смерть Мэдисон была тихой, камерной, то самоубийства, прокатившиеся той зимой по Сити, определенно срежиссировал некий небесный эстет. Танец смерти был прекрасен и демонстрировал глубокое понимание важности этого финального аккорда. Сама подача их прессой подталкивала к отысканию красоты в заключительном акте, заставляя молодых людей, не желавших более терпеть рутину тусклого бытия, стремиться превзойти предыдущую смерть, выжечь еще более четкий образ на коллективной сетчатке.

Шла первая неделя декабря. Мир пребывал во тьме, а Рождество казалось слишком далеким, чтобы предложить хоть какое-то утешение. Хотя бонусы и были повсеместно урезаны или отменены, жены все равно хотели «шанель», дети требовали новейший компьютер, и все жаждали засветиться на лыжных курортах. Впрочем, никто уже не возлагал на зимние каникулы больших надежд.

Один инвестиционный банк, что находился в Кэнери-Уорф, только что объявил о крупных убытках и увольнении всей команды, занимавшейся кредитными операциями. Генеральный директор подал в отставку, и сотрудники компании, собравшись в просторном мраморном атриуме, с надеждой встретили его сменщика. Новый генеральный ступил на подиум, глубоко вздохнул и даже успел произнести несколько слов, когда за спиной у него пролетело что-то, напоминающее огромный маятник. Генеральный обернулся, испуганно вобрав голову в плечи, а маятник, судорожно дергаясь, качнулся в другую сторону и замедлил ход, так что собравшиеся смогли наконец разобраться, что же такое происходит. Кто-то ахнул. Кто-то вскрикнул. В петле длинного стального каната висел Пол Стюарт, бывший глава кредитного отдела, рассчитавший свой последний выход так, чтобы он совпал с началом выступления генерального. Пройдя накануне в офис — якобы за вещами, — он остался там на ночь, спрятавшись в лифтовой. Вынуть его из петли, обрезав стальной канат, смогли только через час. К тому времени лицо изрядно посинело. Кто-то сделал снимок — мертвец в петле и стоящие понуро его бывшие сослуживцы.

Джо позвонила в тот вечер, когда я, выключив в замерзающей квартире свет, согревал руки между сжатыми коленями.

— Чарли, это я. Ужасная история, я видела в новостях. Кошмар. Хочу, чтобы ты знал — я тебя люблю. Пожалуйста, не забывай, что ты всегда можешь прийти и жить здесь. Тебе не надо зарабатывать, не надо ничего делать — надо только быть со мной. Я не знаю, что делала бы без тебя, Чарли.