«У нас в […], – рассказывал он мне, – где я приорствовал еще до того, как перевелся в Пьер-Шатель, был один монах меланхолического склада и мрачноватого характера, известный своим сомнамбулизмом.

Порой во время приступов он выходил из своей кельи и самостоятельно возвращался обратно; а бывало, что мог заблудиться, и тогда приходилось его искать. Поначалу консультировались у врачей, давали ему кое-какие лекарства, но затем, поскольку рецидивы становились все реже, перестали им заниматься.

И вот как-то вечером, когда я засиделся допоздна в своем кабинете, занятый изучением некоторых бумаг, вдруг послышалось, как кто-то открыл дверь, ключ от которой я почти никогда не вынимаю, и тотчас же вошел этот монах – в состоянии абсолютного сомнамбулизма.

Глаза у него были открыты, но неподвижны, одет он был только в длинную рубаху, в которой должен был лечь спать, и держал в руке большой нож.

Он двинулся прямиком к моей постели, местонахождение которой было ему известно, и, похоже, проверил, пощупав рукой, действительно ли я там нахожусь, после чего нанес три сильных удара, настолько сильных, что, пробив одеяло, лезвие глубоко вонзилось в матрас, вернее, в циновку, которая мне его заменяла.

Когда он проходил мимо меня, у него было напряженное лицо и насупленные брови. А когда он обернулся после того, как нанес удар, я заметил, что лицо у него расслабилось, выражая нечто похожее на удовлетворение.

Яркий свет двух ламп, стоявших на моем письменном столе, не произвел на его глаза никакого впечатления, и он ушел так же, как пришел, тихонько открывая и закрывая две двери на пути в мои покои, и вскоре я удостоверился, что он преспокойно удалился прямо к себе в келью.

Можете себе представить, – продолжал приор, – в каком состоянии я находился во время этого ужасного явления. Меня била дрожь при мысли об опасности, которой я только что избежал, и я возблагодарил Провидение; однако мое волнение было таково, что мне не удавалось сомкнуть глаза весь остаток ночи.

Наутро я велел позвать лунатика к себе и спокойно спросил у него, что ему снилось этой ночью.

Услыхав мой вопрос, он смутился.

– Отец мой, – ответил он мне, – я видел такой странный сон, что мне в самом деле неловко его вам пересказывать: быть может, это козни демона и…

– Говорите, приказываю вам, – отозвался я, – сны от нашей воли не зависят, это всего лишь иллюзия. Так что говорите начистоту.

– Отец мой, – сказал он тогда, – едва я лег, как мне приснилось, что вы убили мою мать и ее окровавленная тень явилась мне, требуя мести. При виде этого меня охватила такая ярость, что я как одержимый ринулся в ваши покои и, найдя вас на постели, зарезал вас. Вскоре я проснулся весь в поту, ненавидя себя за это покушение, но потом возблагодарил Бога за то, что столь страшное преступление не совершилось…

– Оно совершилось более, чем вы думаете, – сказал я серьезно и спокойно.

И рассказал ему, что произошло, показав следы ударов, которые, как ему казалось, он мне нанес.

При виде этого он упал к моим ногам весь в слезах, стеная от невольного несчастья, которое, как он думал, случилось по его вине, и умоляя о наказании, каковому я, по его мысли, должен был его подвергнуть.

– Нет, ни в коем случае! – воскликнул я. – Я вовсе не собираюсь вас наказывать за этот невольный поступок; но отныне вы освобождаетесь от присутствия на ночных богослужениях, и предупреждаю, что ваша келья будет закрываться снаружи сразу после ужина и откроется она только для того, чтобы дать вам возможность прийти на мессу, которая служится с восходом солнца».

Если бы в этих обстоятельствах, в которых приор уцелел только чудом, он все-таки был убит, монаха-лунатика не подвергли бы наказанию, потому что с его стороны это убийство было бы непредумышленным.

84. Всеобщие законы, предписанные планете, где мы обитаем, непременно должны были повлиять на образ жизни человеческого рода. Чередование дня и ночи, которое чувствуется на всей земле с некоторыми вариациями, хотя в результате одно с другим взаимно уравновешивается, вполне естественно указывает нам как время активности, так и время отдыха; но возможно, что ход нашей жизни был бы совсем другим, если бы нам достался один лишь бесконечный день.

Как бы то ни было, после того, как человек в течение некоторого времени наслаждался всей полнотой своей жизни, наступает момент, когда он более не может продолжать в том же духе; его восприимчивость постепенно слабеет, чувства притупляются, органы отказываются от того, к чему еще недавно сами призывали с большим пылом, душа пресыщена ощущениями – значит пришло время отдыха.

Нетрудно заметить, что мы рассматриваем человека общественного в окружении всех средств и благ развитой цивилизации, ибо потребность в отдыхе гораздо скорее и чаще наступает у того, кто устает от прилежного труда в своем кабинете, в мастерской, в путешествии, на войне, на охоте или где бы то ни было еще.

К отдыху, как и ко всем прочим охранительным действиям, природа, эта на диво заботливая мать, добавила также большое удовольствие.

Отдыхающий человек испытывает блаженство – столь же всеобъемлющее, сколь и трудноопределимое; он чувствует, как его руки падают под собственным весом, все мышцы его тела расслабляются, мозг освежается; его чувства спокойны, все ощущения сглажены; он ничего более не желает, не размышляет; легкая дымка заволакивает его глаза. Еще несколько мгновений – и он уснет.

85. Хотя некоторые люди устроены особым образом и о них с натяжкой можно сказать, что они совсем не спят, однако общеизвестна истина, что сон – потребность столь же властная, как голод и жажда. Часовые в армейском авангарде часто засыпают, несмотря на табак, который они то и дело сыплют себе в глаза; а Пишегрю[147], преследуемый полицией Наполеона, заплатил 30 тысяч франков за ночь сна, во время которой и был выдан.

86. Сон является тем состоянием оцепенения, в котором человек, отделенный от внешних предметов вынужденной бездеятельностью своих чувств, живет всего лишь механической жизнью.

У сна, как и у ночи, имеются два периода сумерек – предшествующий и последующий, после заката и перед восходом, из которых первый ведет к полной инертности, а второй возвращает к активной жизни.

Попробуем рассмотреть эти различные явления.

В тот момент, когда начинается сон, органы чувств мало-помалу впадают в бездействие: сначала вкус, потом зрение и обоняние; слух еще бодрствует, да и осязание тоже – для того, чтобы предупредить нас с помощью боли об опасности, которой может подвергнуться тело.