Месье Клавель объявил, что на сегодня рулетка закрыта. На лбу у него выступил пот. Агата бросилась ко входу и дальше на улицу. Над дверью светили фонари. Она успела заметить, как уезжала по Спиридоновской пролетка. Верх поднят, кто в ней, узнать было нельзя. Агата почувствовала мороз и вернулась за полушубком.

Из игорного зала неслись крики. Звали доктора, кому-то стало плохо.

Агате самой нужна была помощь.

1

Святкам оставался последний день. Завтра – Крещенский сочельник. А настроение Михаила Аркадьевича нынче было таким, будто праздники только начинаются. Прямо сказать – сказать чудесное настроение. В сыск он пришел с чувством целиком выполненного долга.

Причин для гордости было несколько. Начать с того, что Эфенбах поборол в себе желание отыграть просаженное на рулетке. Как ни был обиден мелкий, в сущности, проигрыш, как ни взывали все клеточки души его прийти и отомстить красно-черному столу, шарику слоновой кости и особенно надменному месье крупье, он не поддался искушению. А с подлинным смирением сказал себе: «Что упало – то сплыло. Тебе, старый дурень, будет наука: не играй в рулетку, а играй в картишки за верным сукном». Эфенбах так обрадовался, что у него оказалась сила воли, а не только желание развлечений, что на радостях простил и Пушкина, совершенно забыв обиду. Михаил Аркадьевич не без оснований считал, что Пушкин нарочно не дал простого и толкового совета, как выиграть, а завалил голову математической белибердой. Но и это ему простил подобревший Эфенбах. Подлинной причиной для гордости была война, которую он объявил и разгромил противника.

Вчера вечером, после восьми, когда Актаев с Лелюхиным уже собирались проститься, Эфенбах заявил, что оба чиновника отправляются не по домам, а в Глинищевский переулок и берут в клещи игорный дом. Точнее, квартиру. Клещи подразумевали, что один встает у главного входа, другой дежурит у черного. И ждут его появления с подкреплением из 2-го участка Тверской части. Михаил Аркадьевич нарочно начал войну внезапно: мало ли у кого-то возникнет желание предупредить. За своих он был в целом спокоен, но пристав 2-го Тверского, ротмистр Ермолов, доверия не вызвал. Задумка вышла как нельзя лучше.

Полиция нагрянула в игорный зал, в который была превращена большая квартира на третьем этаже. Банкомет и понтирующие были застигнуты за безнравственным занятием. Как ни возмущались гости произволу полиции, особенно какой-то купчишка из Торжка, пойманных отправили в участок под конвоем городовых. Где до глубокой ночи на них оформляли штрафы. Попался сам хозяин игорного дома, который убеждал, что это друзья его играют ради удовольствия. А купюры на столе – да чтобы в карманах не мялись. Эфенбах не поддался на уговоры и закрыл «червоточный притон», как он выразился. Тем самым записал на свой счет одного наголову разгромленного врага. Война за нравственность началась с крупной победы.

Так что этим утром он был милостивым и благодушным. Отпустил юного Актаева до обеда по каким-то делам, благословил Кирьякова, который отправлялся в «Лоскутную», не просто завтракать за счет купца Икова, а ловить преступную барышню. И даже Лелюхину, который ничего не просил и ничего не хотел, кроме как мирно провести присутственный день, Эфенбах сказал нечто ободряющее. Правда, непросто было понять, что именно…

Он уже направился в кабинет, чтобы укрепить настроение глоточком шустовского, как в приемное отделение вбежал управляющий канцелярией обер-полицмейстера. Михаил Аркадьевич давно не видел, чтобы господин Руднев был так взволнован. Ничего не объясняя, управляющий просил немедленно спуститься к господину Власовскому. Эфенбах был уверен, что у него в рукаве надежный козырь: разгромленный игорный дом. Он поправил галстук и одернул сюртук.

– Были бы у Се́нюшки де́нежки, был бы не Се́нюшка, а Семен, – сказал Михаил Аркадьевич и, подмигнув Лелюхину, отправился вслед убежавшему Рудневу.

В приемном отделении наступила тишина и пустота. Лелюхин вынул из ящика стола французский роман, который не сдвигался у него с пятнадцатой страницы, и блаженно вздохнул. Заниматься делами, всякой мелочью, что сыпалась на сыск, как пыль из старого ковра, старому чиновнику не хотелось. Он надеялся провести полчаса – раньше Эфенбах не вернется – в уединении.

Мечте не суждено было сбыться. В приемное отделение вошел Пушкин, чрезвычайно строгий и собранный. Кто бы мог подумать, что после бессонных суток он проснулся в пять утра и решал формулу сыска, делая пометки в блокноте. Спрятав книгу, Лелюхин подошел к приятелю.

– Что ты мрачен, друг прекрасный? – спросил он, похлопав по плечу.

– Дело Терновской не складывается.

Василий Яковлевич только присвистнул.

– Было бы из-за чего печалиться. Относись к жизни проще. Бери пример с нашего доблестного полководца: милая баронесса ему воровку под белы рученьки привела, а Эфенбах велел ее отпустить.

В такой подарок было трудно поверить.

– Агата Керн привела воровку?

– Именно так. Мелочь, но все-таки…

– Какая мелочь?

– Некая Катя Гузова. Помнится, у Метка в услужении пребывает… Мелкая сошка.

Зато вор серьезный, шутки с ним плохи. Пушкину он был известен.

– Как она Гузову взяла?

– В «Лоскутной». Катя у какой-то барышни ридикюль подрезала, а наша баронесса ее заловила. Да только отдала краденое обратно. Так зачем же нам ездить, принимать заявление у потерпевшей? Конечно, легче воровку отпустить… И такие мы добрые, что Гузова вчера в игорном доме в Глинищевском переулке оказалась, так ее снова отпустили: дескать, в гости зашла. А ты говоришь, дело не складывается…

Можно удивиться скромности Агаты: промолчала о таком достойном поступке.

– Василий Яковлевич, когда она воровку привела?

– Так еще третьего дня…

То есть второго января… И ничего не сказала. Просто чудеса.

– У кого спасла ридикюль?

– Какие-то приезжие барышни. В гостинице живут. А тебе-то какая печаль?

– Хуже недостатка фактов только их переизбыток. Не люблю не знать чего-то важного.

На взгляд Лелюхина, ничего важного в краденом ридикюле не было.

– Не забивай голову пустяками, – посоветовал он. – Лучше скажи, что с делом Терновской. Ночь там просидел, вчера весь день пропадал. Что тебя так взяло?

К такому разговору Пушкин не был готов. Но все-таки стоило воспользоваться Лелюхиным, когда никто не подслушивает.

– Факты не складываются, Василий Яковлевич.

– А ты разложи их пасьянсом. Пока никто не видит.

Предложение было слишком заманчивым. Пушкин поддался…