Он понимал, что лишь чудом спасся из рук Бонавенту-ры, но не мог вернуться в свою хижину сейчас, когда получил новый ключ от самого генерала ордена. Надо было так или иначе добраться до старых хроник.

Веки у него отяжелели от усталости. Конрад решился присесть, хоть для этого и пришлось выставить ноги под самый водосток. Колени он обхватил руками, как подушку, и так заснул, и спал, пока женщина не потянула его за рукав.

– Войдите, брат, – сказала она. – Мы развели огонь. Соседка из дома напротив увидела вас через улицу и дала мне знать.

Долго ли он продремал? Слипающимися глазами Конрад увидел, что небо посветлело, хотя и было все еще затянуто тучами. Сквозь шелест дождя с базилики Святого Франциска доносился «Ангелус». Женщина провела его к двери донны Джакомы. Он прежде не замечал этой служанки. В дверях она сбросила плащ, встряхнула, сбивая воду. Под плащом было голубое платье до щиколоток и белая мантилья – цвета наряда благородной римлянки. И ноги у нее были босы, как у госпожи.

– Сюда, брат, – говорила она, провожая его к кухне. – Вы здесь уже бывали?

Значит, она действительно в доме недавно. Или, может быть, здесь перебывало столько монахов, что она не приметила Конрада. И он тоже ее не помнил или не узнал со спины, хотя молодой голос звучал знакомо.

– Бывал, – сказал он, усаживаясь за стол напротив маэстро Роберто, дожидавшегося своей миски горячей каши.

– Фра Конрад! – воскликнул он. – Вы похожи на кошку, выуженную из пруда! Мы уж думали, вы нас забыли.

Услышав его имя, женщина резко обернулась, и у Конрада сердце подкатило к горлу. Амата! Ее лицо под мантильей выглядело немного иначе – по меньшей мере, отмытым и красивым, но эти темные миндалевидные глаза он узнал бы всюду, хотя теперь они смотрели непривычно боязливо. Под его взглядом щеки девушки горячо вспыхнули.

– Что ты здесь делаешь? – сурово вопросил отшельник. – И где твоя ряса?

Роберто расхохотался:

– Что, не узнала его без бороды, красавица?

– Из... извините, – выговорила Амата и выбежала из кухни, закрыв лицо ладонями.

Роберто снова хихикнул:

– Норовистая девчонка. Ну, вы-то знаете. Мадонна говорила, вы с ней лучшие друзья.

– Что-что говорила?

– Разве не вы уговорили ее отдать настоятельнице письмо Лео, чтобы устроить девочку в хорошем доме?

Конрад опустился на скамью, смутно вспоминая разговор с Джакомой.

– Это я так сказал?

– Чудесное дождливое утро, падре, – пропел у него за спиной голос кухарки. – Я тут приготовила кое-что к вашему возвращению. – Перед Конрадом появилась тарелка сушеных фиг. – Внутри миндальные орешки, а снаружи сахарная корочка, но только сперва непременно заправьтесь чем-нибудь горячим!

Конраду оставалось только надеяться, что выглядит он не столь одуревшим, как чувствует себя. Недосыпания, гроза в небе и в жизни – ему казалось, будто мир вот-вот опрокинется вверх тормашками. Но кухонный очаг согрел его, каша, как всегда, была густой и сытной, а вкуснейшие фиги на сладкое немного утешили его в потрясениях этого утра. Он как раз облизывал липкие пальцы, когда в кухню, прихрамывая, вошла донна Джакома.

– Фра Конрад, я слышала, что вы вернулись. Но, Боже, вы бы себя видели! Я сейчас же велю отыскать вашу старую рясу, пока у вас от простуды чирьи не выскочили. Когда позавтракаете, подождите меня в своей комнате.

И, не дав ему ни объясниться, ни расспросить о переменах в доме, она вышла из кухни.

Конрад обернулся к Роберто, но тот только руками развел.

– У меня полно работы, так что я вас оставлю, падре.

И он тоже сбежал. Кухарка скрылась в кладовой. Конрад почесал в затылке, сунул в рот последнюю фигу и отправился на свидание со своей старой верной подругой – рясой.

Проходя по дому, он нигде не увидел Аматы, однако, едва он переоделся в сухое, появилась донна Джакома и провела Конрада в большой зал. В дальнем углу, у очага, забившись за ширму, сидела девушка.

– Вам бы надо поговорить, – сказала Джакома. – И, Конрад... – Выдержав паузу, она продолжала очень серьезно: – Не будьте суровы. Мать настоятельница мне сказала, что девочка сама не своя с тех пор, как вернулась из Анконы.

Провожая взглядом уходящую донну Джакому, Конрад сердито сжал зубы. Как эти женщины друг за друга заступаются! Вся ярость, которую вызвала в нем гибель Энрико и мысль об Амате, разлегшейся нагишом перед мальчиком или обнимающей развратных монахов дома Витторио в его широкой постели, нахлынула на него с новой силой. Снаружи бушевала гроза, лил дождь с градом, гремела черепица на крышах. Ему подумалось, что у горной хижины та же буря укутывает сосны мягким снежным покрывалом. Зачем он променял ту блаженную тишину на бури, от которых у него узлом сводит нутро, один Бог знает!

Амата опустила голову, уставившись себе в колени и одной рукой снова и снова поглаживая другую. Конрад столбом стоял перед очагом, не желая замечать кресла, приготовленного напротив девушки. Наконец-то она смотрит на него снизу вверх, как требует почтение к его духовному сану, а не уставилась глаза в глаза, как равная!

– Мальчик, знаешь ли, умер, – сказал он, глядя поверх ее головы.

– Я знаю.

– И больше тебе нечего сказать? «Я знаю»!

– А что я должна сказать? – Голос у нее задрожал. – Хотите услышать, как боль его смерти пронзила мне сердце, едва я покинула вас? Как я точно почувствовала миг, когда душа его отлетела, как я плакала день и ночь?

– Раскаяние не вернет его к жизни. Если бы ты не увела его из пещеры...

Амата вскинула голову. Ее лицо исказилось от боли, под глазами чернели тени, но в голосе прозвенел отзвук прежнего сарказма, когда она ответила:

– Не об услышанном ли на святой исповеди вы говорите, падре? – Глаза ее гневно сверкнули. – Ничего вы не знаете, фра Конрад. Ничего!

Она хотела обидеть его и в каком-то смысле добилась своего, но в то же время Конрад отчего-то обрадовался, услышав в ее голосе прежний задор. Она была права, укоряя его, но в то же время Конрад полагал, что понимает больше, чем она думает. Она выросла в сельской местности, в кастелла, окруженном, разумеется, жалкими деревушками; он – в торговом порту Анконы и в изысканной атмосфере Парижа. Но и о сельской жизни он кое-что знал: возвращаясь из Парижа через Неаполь, проходил южными, отсталыми областями Умбрии.

Два месяца он петлял по жарким узким долинам, пешком пробираясь на север, к Ассизи. Он проходил одну за другой крошечные деревушки, и тусклые темные глаза женщин следили за ним. Женщины стояли в дверях своих хижин, исподлобья оглядывая его снизу вверх, словно измеряя взглядами его мужество. Если он хмуро оборачивался, они прятали лицо в ладонях и следили за ним сквозь пальцы.

– Никогда не принимай от этих женщин никакого питья, – предостерегали его местные старики. – Ни вина, ни даже чашки воды. Все они ведьмы и непременно подольют тебе приворотного зелья. Мужчины с желтыми болезненными лицами наклонялись к самому уху и шептали, брызжа слюной: «Месячную кровь мешают с травами!» Еще они советовали не спать в пещерах близ деревень, пугая живущими там гномами – душами некрещеных младенцев. Каждый из них, понятно, надеялся когда-нибудь поймать такую тварь за красный колпачок и заставить привести к тайному кладу, но молодому священнику спокойнее бы спать в местной церкви. Он часто останавливался в таких селениях, и женщины приходили к нему исповедаться в грехах. Они говорили на разных наречиях, но все уверяли, что не могут доверить тайное бремя души местному духовнику.