Не за что им Славку любить: не плачет и не улыбается. Куда скажут – идет, что прикажут – принесет. Словечка в ответ не вымолвит. В детдом всяких привозят, еще затурканней, чем он, а попробуй тронь! Сверкнет волчьим взглядом и потушит его по-волчьи. Не захочешь связываться. Его щипнешь, а он тебе в волосы вцепится, как зверек. Славку же, тюху-матюху, разве что ленивый не обидит. Мало кто, мимо проходя, не толкнет или не наградит подзатыльником. А он лишь глянет печальным взглядом куда-то за обидчика, наполнит глаза легкой влагой, не прольет, с тем и в сторонку отойдет. Странный мальчик.

«…Боженька, я так хочу, чтобы у меня были мама и папа, помоги мне», – мучительно содрогнулось в его груди. Никогда еще так страстно не молил Славка своего заступника. На директора надежды не было, она была одна на всех в детдоме. Общая, как еда, одежда или игрушки. Только один Боженька был его и больше ничей. Одного его нельзя было у Славки отнять и на всех поделить. Лишь он, единственный, мог помочь.

Славка еще один шажочек сделал навстречу, и будто ветром подхватило его, опустило на колени к дяде. Дядя что-то пророкотал в ухо – непонятное и смешное. Уху стало щекотно и приятно. Славка вслушался, но понять ничего не успел, теплая широкая ладонь накрыла голову, провела по ершистому затылку.

И Славка узнал, какое оно бывает, счастье. В груди сладко обмерло, оказывается, счастье это совсем просто – это когда ты кому-то нужен. И тебе кто-то. Ведь до этого он жил один. Боженька был где-то далеко, его нельзя было увидеть, а можно было лишь просить. Впервые в жизни Славка ничего не попросил у него, а тихонько поблагодарил за то, что он послал ему этих людей.

– Ишь ты, какой Боженька! – притиснул его дядя к своей груди горячей ручищей. – Да он самый настоящий мужик, только вот малость недокормленный!

Славке стало страшновато за себя и за дядю. Сердце стало огромным и, казалось, мерно бухало на всю комнату. Потому что директор уставилась на них строгими глазами. Дядя же не знал, что она страсть как не любит разговоры про недокорм. И безбоязно балагурил, что на общественных харчах жиру не нагуляешь, что щи да каша пища наша, и все такое прочее. Нет, таких храбрых людей Славка еще не видел. И от этого его переполнял ужас и восторг одновременно. И его уже не так поразило, что директор стушевалась, сделала вид, что ей нужно поговорить с тетей, и отвела ее к столу. А Славке и с новым папой было хорошо.

– Ну вот и все, кажется, – теплым медом поплыл голос директора. – Прощай, Слава, теперь уже не Окоемов. Слушайся родителей. И нас не забывай, навещай. Приезжай в гости, мы все тебе будем рады.

«Как же, приеду… Помнить буду – не забуду», – пропел про себя Славка и легко спрыгнул с колен папы. Встретился с его веселыми глазами и ответил сияющим взглядом. А директора поблагодарить забыл. Для него она в миг стала чужой тетей, как и весь этот огромный шлакоблочный, холодный даже летом дом. Ему не терпелось его покинуть.

Счастливый Славка шел по двору, залитому июньским солнцем. И с каждым шагом оставлял за спиной все дальше такую бездомную, такую постылую жизнь, что страшно было оглянуться назад. Затылок же чувствовал, как изо всех окон, расплющив носы о стекло, тоскливо глядят ему вслед несчастные ребятишки. Он и сам однажды так смотрел – когда белобрысую Инку уводили новые родители. В воротах все же не выдержал, обернулся и помахал рукой на прощание. Сразу всем и никому отдельно. Никто и не ответил. Издали все они были на одно лицо: серое и невыразительное. Бледные дети. Славка и сам еще с час назад таким же был – малокровным. Лето началось, солнце припекало, а как-то не загоралось. Разве это загар – полоска на шее да руки по локоть.

На мгновение тоскливо стало в груди, захотелось еще раз глянуть назад и простить всех сразу, но Славка только покрепче сжал отцовы пальцы. И с той минуты он стал забывать землистое здание. Он и раньше-то не очень верил в то, что все детдомовские – братья и сестры навек. А теперь и подавно стали чужими: и те, кто обижал и кто нет. Такое ему выпало счастье, что нельзя было отщипнуть от него другим ни крошки.

За воротами их дожидалась белая легковая машина. Такая красивая, такая уютная, такая заводная – папа ключ повернул, она и завелась с пол-оборота. Понесла Славку прочь из города, оставляя по обочинам сиротские печали. Машина торопливо выпутывалась из городских улиц, а Славке будто воздуха не хватало, как давеча в коридоре. Он жадно вдыхал его полной грудью, поторапливая машину – скорее, скорее. Как если бы от нее зависело быстрейшее начало его домашней жизни. По сторонам не глядел – глаза бы его этот город не видели.

Голова его о чем только сейчас не думала, мысли разбегались – обо всем хотелось узнать сразу, а как – еще не знал. Наконец, Славка выбрал самое главное, задумался о том, как же ему называть родителей? Папой и мамой еще не смел, а дядей и тетей уже не годилось. Он поразмыслил чуток и вдруг связал: папа Митя и мама Люда. Меж собой они себя этими именами называли. Облегченно вздохнул и поерзал на мягком сиденье – до чего здорово придумано, у каждого по сиденью.

Папа Митя уверенно крутил баранку, а маме Люде делать было нечего, и она время от времени поворачивалась к нему и пыталась заговорить. Но у нее это не очень получалось, будто она никогда прежде с детьми не разговаривала. Славка робко отвечал ей: да, нет, не знаю. Хотел, да не мог ей помочь. Но вскоре решил больше не отмалчиваться, а то подумают еще, что у него с речью не в порядке. Собрался с духом и осторожно спросил:

– А чья это машина, ваша или общая?

– Наша, наша, Славка, а теперь и твоя, – великодушно улыбнулся папа Митя, на мгновение отвернувшись от дороги. Славка успел лишь разглядеть, какие у него замечательные глаза: темно-зеленые и в рыжую искру.

Некуда, казалось, было уж радость складывать, а еще чуток добавилось. Такой уж счастливый денек выдался. «Моя, – попробовал он губами непривычное слово. – Машинка моя, мама моя и папа мой». Коротенькое это слово никак не вмещалось в ставшее огромным сердце, и Славка чуть не заплакал. Но вспомнил, что он уже не детдомовец, и сдержался. С горя не плакал, чего уж от радости-то?

Чуждый, ненужный ему город остался далеко позади. Славка соединял его с детским домом – и тот и другой были созданы для общего шумного жития, – а потому суеверно остерегался. Ему так хотелось полюбить и быть любимым. Место же, откуда он уезжал, не располагало к любви.

Его мягко покачивало на сиденье, изредка подбрасывало, пока он не догадался придвинуться к боковому окошку и крепко уцепиться за ручку. Мимо плыла зеленая пушистая земля. Веснушчатая от множества золотистых капель, усеявших мелкую траву. Бело-розовая и сиреневая от россыпи невиданных цветов. Славка не знал как назвать всю эту красоту, и пытался во все глаза рассмотреть и запомнить. Ему предстояло еще столько всего увидеть и понять, чтобы наверстать упущенное.

В приоткрытое оконце врывался и звучно трепетал ветер. Славка дышал им и не мог надышаться. Голова хмелела, но думалось, как никогда, легко и просторно. В детском доме ум его был стеснен распорядком. Только задумаешься, велят вставать, кушать, играть, вновь ложиться. Замешкаешься, кричат: «Окоемов, опять всех задерживаешь!». Славка поежился всем телом и про себя кому-то ответил: «Я не Окоемов, я теперь другой фамилии мальчик». Какая она, он еще не знал, но догадывался, что хорошая. И понимал, что вместе с новой фамилией меняется и вся его сиротская жизнь. Он помолчал немножко, осмысливая понятое, и спросил маму Люду: