— Тогда бы ты постарался не доводить до крайности.

— Я и старался! Сколько раз я тебе говорил, что не вынесу еще одной ссоры? Сколько раз умолял: давай прекратим грызню? Ты соглашалась, обещала не заводиться по пустякам, и все было прекрасно… пару недель, месяц. А потом ты ни с того ни с сего обижалась и налетала на меня, а я понятия не имел, в чем провинился.

— Правда?! Я так ужасно себя вела?

Генри вздохнул:

— Да, ты так себя вела.

— Прости.

— Я не напрашиваюсь на извинения. Если кто и должен просить прощения, так это я. Думаешь, я не понимаю, что тогда поступил по-скотски? Да я не удивился бы, если б ты и разговаривать со мной не захотела. Но честное слово, я очень старался, чтоб у нас с тобой получилось. Только каждый раз, как мы с тобой поцапаемся, у меня появлялись мысли, что тебе, по большому счету, на меня наплевать и ты просто хочешь от меня отделаться.

— Ничего подобного! И в мыслях такого не было.

С минуту мы оба молчали. Я окунула ложку в простывший кофе, сгребла кофейную корку с первой чашки и пошла вдоль ряда, пока не сняла гущу с поверхности всех девяти чашек.

— Вот так всегда, — тихо проговорил Генри.

— Как?

— Заведем серьезный разговор, а едва он станет неприятным, ты принимаешься возиться по хозяйству. Стирать, посуду мыть, кофе варить — да мало ли что.

Я подняла на него глаза. А ведь он прав. Сколько ни стараюсь — не могу переступить определенной черты в отношениях с людьми. Даже с очень близкими. Даже с Генри.

— Ты мне как-то сказал… — заговорила я. — Еще в самом начале… Ты сказал, что зачатки гибели отношений можно разглядеть уже при их зарождении. Приглядись к началу и увидишь конец. Тогда мне это показалось нелепицей. Но позже, в последние месяцы нашего с тобой совместного житья, когда мы постоянно ругались, я задумалась. И проследила наши отношения от развязки к началу, к самому первому свиданию. Хотела отыскать эти самые зачатки, первопричину — назови как хочешь, — то, что предсказывало конец.

— Нашла? — негромко спросил он.

— Нет. Ровным счетом ничего. Ничегошеньки! Во всяком случае, для меня. И с тех пор я вот уже три года гадаю: а был ли некий знак для тебя? В смысле — может, ты заметил что-то во мне на первом свидании, или когда мы в первый раз спали вместе, или… черт! Ну, не знаю — когда мы только познакомились, что-то сказало тебе, как все закончится?

Генри покрутил ложку на столе.

— Я тебе сейчас кое-что скажу, а ты обещай, что постараешься правильно меня понять.

Я еще не решила, хочу ли услышать то, что он собирается сказать, когда в зале появился Майк.

— Придется тебе в октябре снова сгонять в Никарагуа, — обратился он ко мне.

— Ладно.

Майк обернулся к Генри, которого, похоже, только что заметил.

— А ты давно последний раз наведывался в Центральную Америку?

— Давненько.

— Ну так и поезжай. Считай это подарком по случаю возвращения.

Слова повисли в воздухе. Майк у нас никогда не отличался особой деликатностью.

Когда мы с Генри разошлись, Майк ему заявил без обиняков: совершаешь ошибку, о которой будешь жалеть по гроб жизни. И ко мне несколько раз подходил и, обнимая за плечи, уверял: «Он вернется!»

— Может, и поеду, — отозвался Генри.

И хотя я сделала вид, что целиком поглощена своими чашками, я знала, что Генри не спускает с меня глаз в ожидании некоего знака.

На вывеске в виде сельского домика красным по белому было выведено: «Семейная ферма Будро». Рядом на обрезке доски — надпись от руки:

Добро пожаловать

на День фермера!

Ваша тыква ждет вас на грядке.

Накопайте себе картошки.

Познакомьтесь с Табитой!

Подоите корову!

Имеются прохладительные напитки

и свежий сыр.

Я свернула на проселочную дорогу. С обеих сторон расстилались пастбища, ярко-зеленые на фоне бурых холмов. В траве валялся допотопный плуг. На нем сидела ворона, чистила перья и грелась на солнышке. Дряхлая лошадь у изгороди лениво проводила меня взглядом. Вспомнился летний день незадолго до того, как Лила продала Дороти. Мы тогда приехали в конюшню, и Лила оседлала для меня свою лошадку.

— Пришпорь ее хорошенько, — деловито, как всегда, посоветовала Лила. — Пусть знает, кто тут главный.

Я так и сделала. Дороти припустила бешеным галопом, а я вцепилась в гриву мертвой хваткой и только молилась, чтоб не грохнуться оземь.

Как давно это было — Лила, ее лошадь… Целая жизнь прошла. Не во сне ли привиделось? Пыльная дорога, ползущий с холмов туман, по радио поет Кэт Стивенс — и Лила в штанах для верховой езды, в черном свитере и черных сапогах мчится по полю, и завязанные в хвост волосы плещутся за спиной. Как все обернулось бы, если бы она не бросила верховой езды? Если бы не нырнула с головой в математику, а, как советовала мама, приберегла для себя это хобби, это маленькое удовольствие, не имевшее ничего общего с учеными занятиями. Но Лила — спору нет — была честолюбива. На свою беду. Не будь она так феноменально умна, так исключительно прозорлива, у нее, конечно же, сложился бы совсем другой распорядок дня. В конце концов, когда дело касается главных событий, определяющих нашу жизнь, выбор времени — это все. Кто знает, сдвинься ее расписание хоть на малую толику — и Лила не попала бы в руки убийцы. И, вместо того чтобы разъезжать по молочным фермам в поисках неведомо чего, я бы мчалась к ней в гости на другой конец страны, в Принстонский или Колумбийский университет. И везла бы подарки племяннику или племяннице, a может, обоим сразу. И чем черт не шутит, сидели бы рядом со мной мой собственный ребенок и муж — для полноты картины.

Сейчас Лиле было бы уже сорок два. Как она выглядела бы сегодня? Я попыталась представить лицо повзрослевшей сестры, но перед глазами вставал лишь обескураживающий портрет молодой Лилы с карандашными черточками морщин поперек лба и в уголках рта. Так художники по фотографии человека в молодости рисуют его же в старости. Мне всегда было любопытно, что движет ими, когда они укорачивают или удлиняют волосы, добавляют или убирают челку на портрете.

Глядя в зеркало заднего обзора, я попыталась изобразить странноватую Лилину улыбку — с ямочкой на правой щеке и прищуренным правым глазом. Только так, пожалуй, и поймешь, какой она могла бы стать. Да и то вряд ли. В детстве мы были очень похожи. А с годами? Усиливалось бы сходство или, наоборот, уменьшалось? Наверное, все-таки уменьшалось.

Нелегко вообразить, как Лила выглядела бы сейчас, но еще труднее представить, каким она стала бы человеком. Да, она четко расписала собственную жизнь и прекрасно знала, чего хочет добиться, но ведь без сюрпризов на этом свете не обойтись. Как Лила реагировала бы на эти сюрпризы и как ее реакция сказалась бы на ее жизни? Этого я никогда не узнаю. Лила — словно незаконченный роман: вы отмахали страниц двести, вошли во вкус и вдруг обнаружили, что дальше ничего нет, не написано. И вам никогда не узнать, чем все закончилось.