Любопытная возможность лучше узнать, что за человек твоя мать, понять, какой она может быть на работе. Только мне не очень хотелось видеть ее такой. После того случая я начала задумываться: а всегда ли можно ей верить? Когда она заглядывает мне в глаза и говорит, что гордится мной, — это правда? Или она лукавит, для моей же пользы?

— Вы любите истории? — спросил Фрэнк, отодвигая от себя тарелку с кексами.

— Истории все любят.

— Тогда я вам расскажу одну.

Я глубоко вздохнула.

— Начинайте.

— Дело было в декабре 1989-го. Однажды поутру к нам в дом явился мой младший брат Уилл. А только месяц назад мы выгнали его вон. До этого он довольно долго жил у нас, хотел завязать с наркотой. И у него получалось, здорово получалось! Я даже начал подумывать, что на этот раз парень справится, сумеет изменить свою жизнь. И вдруг он сорвался. Мы уже столько раз прощали его, а у нас только-только родилась дочка, и Нэнси, моя жена, понятное дело, боялась. Когда Уилл был в норме, он нам здорово помогал на ферме — работяга, животных любит, со всеми ладит. А как за Нэнси ухаживал, пока она вынашивала! Можно было подумать, это его ребенок. За день, бывало, несколько раз в дом наведается — проверить, как она. А закончит с работой и принимается за домашние дела, чтоб ее освободить. Посреди ночи вставал и шел доить какую-нибудь из наших коров: вбил себе в голову, что Нэнси надо пить только самое свежее молоко, а если постояло в холодильнике больше часа — уже не годится! «Только прямо из-под коровы, — говорил. — Малыш будет крепче». Я и по сей день думаю: что-то в этом было. Нэнси как свежего молочка попьет, так ребеночек брыкается, что твой жеребенок. Словом, все это время Уилл только о ребенке и говорил.

И вот родилась Талли. Мы не могли надивиться на Уилла. У малышки с животиком что-то было, первые полгода голосила, хоть уши затыкай, а Уилл и слова не скажет. Пока он на ферме, малышка вопит во все горло, Нэнси из сил выбивается, а унять не может. Уилл вернется, быстренько умоется, возьмет Талли на руки и тихонько мурлыкает ей в ушко — вы бы слышали его голос, я всегда считал, что ему бы солистом быть в их группе. Ну вот, помурлыкает-помурлыкает, и вопли понемножку стихают, а через минуту-другую, глядишь, она уж успокоилась и улыбается! По чести сказать, не знаю, как бы мы пережили эти первые месяцы без него.

Примерно через год Уилл поехал по делам в Петалуму и наткнулся на одного старого знакомого — тоже музыканта. Из его-то студии Уилл нам и позвонил, сказал, чтоб к ужину его не ждали. В тот день он так и не вернулся, и на следующий день тоже. А когда объявился неделю спустя, на него было страшно смотреть — небритый, немытый и этот знакомый безумный взгляд. Хотел было вытащить Талли из манежа, но Нэнси его не подпустила. А он знай твердит, что он, мол, в полном порядке, да только все и так было понятно. Нэнси требовала, чтоб он опять пошел лечиться, я был с ней согласен, но Уилл наотрез отказался. Разъярился до того, что кулаком стену пробил, вот в этом месте.

Я посмотрела, куда показал Фрэнк. На стене были заметны следы давнего ремонта.

— Вот тогда Нэнси и велела ему забирать манатки и выметаться, — продолжал Фрэнк. — Я уговаривал дать ему еще один шанс. Боялся, что без нас он совсем с катушек слетит. Да и за жизнь его опасался. Как-никак младший братик. Помню, как он родился. Помню, как мы с ним в футбол гоняли, как помогал ему выбирать первую гитару, как в первый раз вытаскивал его из тюрьмы — он туда загремел за вождение в нетрезвом виде. Только Нэнси сказала: или он — или она. Брата я безумно любил, но потерять из-за него жену и ребенка? Нет. Уилл умолял разрешить ему остаться, божился, что больше этого не повторится, но я сказал: ты мне больше не брат! По сей день кляну себя за те слова, но тогда я так чувствовал. В общем, мне пришлось самому собирать его вещи, потому как он заявил, что и не подумает ничего делать. Уж не знаю, как мне удалось, но запихал я его в машину, довез до города, в какую-то гостиницу, заплатил за пару недель и ему оставил несколько сотен долларов на первое время. Той ночью в номере мы не спали, все говорили, говорили. Он то убивался, то кипятился, то плакал, то орал. Клялся, что теперь уж с пути не свихнется, завяжет с дурью, найдет хорошую работу. Говорил: «Может, даже стану песни писать!» И такая надежда в голосе… Как же мне хотелось ему верить!

На следующий день за мной приехала Нэнси. Стыдно признаться, но у меня как гора с плеч свалилась. «Ты за него уже не в ответе, — сказал я себе. — Как хочет, так пусть и выкарабкивается». Теперь-то я понимаю — нельзя было его бросать. Оставь я его у себя на ферме, не приключилось бы того кошмара, да и сам он, кто знает, был бы поныне жив. Но тогда я был сыт по горло, страх как хотелось спихнуть этот камень с шеи. Все мы задним умом крепки.

— То есть… он умер? — потрясенно переспросила я.

— Шесть лет уже. Талли нашла его. В машине. Он засунул в выхлопную трубу шланг и вставил в окно.

— Но как же…

— А?

— Когда мы вошли, там наверху кто-то был. Я решила…

— Это Рой, жених Талли. Его выставили из квартиры — срок вышел, мы и пустили его пожить пару недель, пока новое место не подыщет.

— Вот оно что…

Фрэнк помолчал.

— А вы надеялись его увидеть?

Я кивнула.

— Вы уж простите, но как вы раскопали этот адрес? Об Уилле ведь много лет никто слыхом не слыхивал.

И я рассказала про Бена Фонг-Торреса, про его статью, про случайную встречу с Билли и про магнитофонную пленку.

— Пленка? Он не говорил, что пишет что-то новое. Я слышал, как он играет у себя в комнате на гитаре, даже по временам напевает, только думал, это из старого. Сколько раз, бывало, просил его нам поиграть, а он ни в какую. Это, говорит, из другой жизни. Для Талли-то он, случалось, играл, но только если никого поблизости не было. — Фрэнк нерешительно спросил: — А она у вас с собой, пленка-то?

— Да.

— Вот бы послушать… Очень это для меня важно.

Мы прошли в комнату с зеленым ковром, и Фрэнк вставил пленку в старенький магнитофон.

— Погодите, — попросила я, — не включайте. Мне бы хотелось услышать конец истории.

— «Билли» — сценическое имя вашего брата? — спросила я.

Фрэнк стоял у камина. Из медного ведра у его ног торчало несколько поленьев.

— Да, ребята из его группы решили, что Билли Будро звучит круче, чем Уильям. А для меня он всегда был Уиллом. Помню, ужинали мы как-то в одном итальянском ресторанчике в Петалуме, еще до всех этих напастей, и подходит к нему какой-то пацан. «Вы, — говорит, — Билли Будро!» — и протягивает свой учебник, для автографа. Вот тогда я уразумел, что у него есть и другая жизнь. Для меня он кто был? Просто младший братишка, который паршиво учился в школе, а когда подрос, не мог накопить на счету и пятидесяти баксов. И вот поди ж ты, для кого-то он, оказывается, восходящая рок-звезда! Не каждому по силам такая двойная жизнь: то играть перед сотней орущих фанатов, то есть суп из пакетика в тесной кухне жалкой квартирки на Тендерлойн.