– Перед отплытием я вернусь сюда, и тогда, может быть, ты ответишь на мой вопрос.

Говорил он тихо, а ее мать в это время снова усаживалась в кресло, иначе Сильвии пришлось бы объяснять Белл, что это за вопрос. А так, охваченная тихими трепетными мыслями, от которых звенело все ее существо, она взяла свою прялку и села сучить пряжу у очага; ожидая, пока мать заговорит первой, Сильвия предавалась мечтам.

Белл Робсон отчасти понимала, что происходит, но видела лишь то, что лежит на поверхности. Не ведала она, сколь глубоко определенные чувства проникли в сердце ее дочери, которая сидела по другую сторону очага в ореоле грусти, отражавшейся и в лице ее, и в позе. Для Белл Сильвия все еще оставалась ребенком, которого следует предостерегать от вкушения запретных плодов, грозивших бедой. Однако та уже вкусила запретный плод, и возможная опасность во всей ее грозной силе лишь делала его еще более сладостным.

Белл выпрямилась в кресле, глядя на огонь. Молочно-белый полотняный чепец, окаймлявший ее лицо, которое болезнь лишила его обычной красноты, смягчал ее черты, по той же причине заострившиеся и оттого казавшиеся суровыми. Повязанный вокруг шеи чистый платок цвета буйволовой кожи на груди концами был вставлен в ворот ее воскресного темно-синего шерстяного платья; если б она была в состоянии копошиться по хозяйству, на ней был бы такой же наряд, как на Сильвии. Рукава ее платья были защиплены на локтях, смуглые руки с мозолистыми ладонями покоились крест-накрест в непривычной праздности на клетчатом переднике. Рядом лежало вязание; и сейчас слышался бы перестук спиц, проворно бегавших в ее пальцах, если б она занимала себя обычными подсчетами или думами. Но Белл беспокоили проблемы гораздо важнее бытовых, о которых, возможно, стоило сказать, и потому в данную минуту ей было не до вязания.

– Сильви, – наконец заговорила она, – я рассказывала тебе про Нэнси Хартли, которую знала ребенком? Сегодня я много думаю о ней – может быть, потому что грезила о тех давних временах. Она была красавица, каких свет не видывал, – так говорили люди; но такой она была до того, как я ее узнала. В пору моего детства она, бедняжка, уже была сумасшедшей: растрепанные черные волосы струились по спине, глаза, почти такие же черные, постоянно взывали к жалости, а с губ ее срывалось только одно: «Однажды он был здесь». Она повторяла это снова и снова: и когда мерзла или изнывала от жары, была сыта или голодна. «Однажды он был здесь», – только и говорила она. Нэнси батрачила на брата моей матери, Джеймса Хепберна, тебе он приходится двоюродным дедушкой. Бедная служанка, друзей она не имела, но отличалась честностью и благоразумием, пока в селении не появился один никому не известный парень – пришел однажды из-за холмов, из Уайтхейвена[72], в сезон стрижки овец. Он был как-то связан с морем, хотя настоящим моряком его не считали; и он соблазнил Нэнси Хартли, просто чтоб убить время, а потом уехал и больше о ней не вспоминал. Парни все такие. И как ты их удержишь, если о них ничего не известно: откуда они появились, чем они раньше занимались. А потом им приглянется какая-нибудь бедняжка вроде Нэнси Хартли. Она ведь умом тронулась, от работы стала отлынивать. Тетя, я слышала, говорила: она поняла, что с Нэнси что-то не так, когда молоко скисло, потому как прежде не было более аккуратной девицы, которая бы так тщательно следила за чистотой молочных бидонов. Чем дальше, тем хуже: она и вовсе перестала работать – сидела и теребила свои пальцы с утра до вечера. И если спрашивали, что ее беспокоит, она только и отвечала: «Однажды он был здесь»; и если ей велели заняться работой, ответ был тот же. А когда ее начинали бранить, причем довольно сурово, она поднималась на ноги, убирала с глаз волосы и таращилась, будто чокнутая, что ищет свою голову, да никак не найдет, потому как на уме у нее было только одно: «Однажды он был здесь». Для меня это послужило предостережением: не верь всему, что говорит мужчина, если его слова обращены к молодой женщине.

– Но что же сталось с бедной Нэнси? – спросила Сильвия.

– А что могло статься с ней или с любой другой девицей, если она только и думает что о мужчине, которому до нее нет дела? – отвечала ее мать несколько суровым тоном. – Она тронулась рассудком, ну и тетя моя, разумеется, больше держать ее у себя не могла. Она и так долго с нею мучилась, не прогоняла, надеясь, что Нэнси все-таки придет в себя, тем более что та была сирота, без матери. Но в конце концов Нэнси пришлось вернуться туда, откуда она пришла, – в работный дом в Кезике[73], где, как я слышала, ее приковывали цепью к кухонному буфету и били, чтобы она не выла средь бела дня. Но по ночам, оставаясь в одиночестве, она снова принималась вопить, да так, что за душу брало. И к ней по многу раз приходили и опять били, чтобы она помолчала хоть чуть-чуть. И для меня, как я говорила, это послужило предостережением: не стоит сохнуть по мужчинам, которым до тебя нет дела.

– Бедная, несчастная Нэнси! – вздохнула Сильвия.

А мать пыталась понять, вняла ли ее дочь «предостережению» или просто преисполнена жалости к обезумевшей девушке, скончавшейся много лет назад.

«Солнце на лето, зима – на мороз». Именно так было в том году: сильные морозы, ударившие в канун Нового года, держались до конца февраля. Холода были лютые, злые, но фермеры не роптали, ведь морозы не позволяли озимой пшенице взойти раньше времени и давали возможность поднакопить навоз. Но нездоровым людям такая погода не подходила, и Белл Робсон, хотя состояние ее не ухудшалось, на поправку не шла. Сильвия трудилась не покладая рук, и это при том, что убирать, стирать, взбивать масло ей помогала одна бедная вдова из округи. Дни ее протекали в тяжких трудах, но спокойно и монотонно; и, пока руки машинально находили и выполняли привычную работу, мысли были сосредоточены на Чарли Кинрэйде. Своими словами, поведением, взглядами подразумевал ли он то, во что ей хотелось верить? И если в то время он выражал свою любовь, сколь долговечно это его чувство? Рассказ матери о безумной Нэнси произвел на Сильвию сильное впечатление, но воспринимала она его не как предостережение, а скорее как случай, аналогичный ее собственному. Подобно Нэнси, она тихо повторяла себе слова несчастной девушки: «Однажды он был здесь»; но при этом в сердце своем верила, что Кинрэйд вернется к ней, хотя испытывала необычайное волнение, воображая муки отвергнутой любви.

Филипп мало что знал обо всем этом. Он осваивал новую информацию и разбирался в бухгалтерии, усердно изучая тонкости торгового бизнеса, и лишь от случая к случаю позволял себе приятный отдых, вечером отправляясь в Хейтерсбэнк, чтобы справиться о здоровье тети и повидать Сильвию, ибо братья Фостеры, педантичные до мелочей, требовали, чтобы их приказчики непременно перепроверили каждый пункт в их отчетах, пересчитали весь товар, словно Хепберн и Кулсон первый раз пришли в магазин. Они пригласили монксхейвенского аукциониста и поручили ему выполнить оценку оборудования и предметов мебели; настояли, чтобы их молодые преемники вместе с ними просмотрели расчетные книги за последние двадцать лет, над которыми приходилось корпеть вечер за вечером, и зачастую кого-нибудь из них двоих командировали по торговым делам в утомительно долгие поездки, совершаемые в коляске. Постепенно Хепберн и Кулсон познакомились со всеми производителями и оптовиками. Они охотно бы приняли на веру расчеты, что Фостеры им предоставили в первый день нового года; но совершенно очевидно, что это не удовлетворило бы братьев, которые со всей щепетильностью настаивали, что любые разночтения должны толковаться в пользу молодых людей.