А наутро, после завтрака, я выбралась на свежий воздух и пошла через дорогу в театр, прямо на репетицию.

В театре о моих приключениях никто не знал, даже о том, что я была в больнице, не знали. Что было к лучшему, начнись расспросы, могла бы ненароком проговориться. Мне же после таких приключений было приятно окунуться в привычную театральную суету. Предстоял бенефис Александра Александровича, пьеса для постановки была выбрана интересная, работалось всем с удовольствием и спектакль обещал получиться замечательным.

Но в самый канун премьеры репетиция не задалась с самого начала. Притом безо всякой очевидной причины. Все постоянно отвлекались, вступали со своими репликами не ко времени и даже с дедушкиными подсказками все время перевирали текст.

— Господа! — хватался за голову наш антрепренер, — ну сколько же можно текст портачить? Мы «Царя Федора Иоанновича» играем, а не…

По истечении нескольких часов ему уже перестали удаваться подходящие примеры, поэтому он, так и не придумав, с чем можно сравнить трагедию Алексея Константиновича Толстого, махнул рукой и закончил:

— А не какие-нибудь фигли-мигли с куплетами. Хотя и в них текст портачить непозволительно. Давайте пройдем эту сцену с самого начала.

— Петр Фадеевич, — сказал дедушка артисту Белоконю, исполняющему роль царя, — с вас начинается: «Семь лет прошло с тех пор, как царь Иван преставился».

При этом всеобщая рассеянность передалась даже дедушке. Нет, реплику он подал правильную, но забыл открыть книгу. Собственно говоря, книга ему и не требовалась, потому что эту пьесу, как и очень многие другие, он знал наизусть. Но стеснялся этого перед актерами и всегда делал вид, что суфлирует по книге или списку пьесы. В этот раз никто на него внимания не обратил.

Работы у дедушки в связи с тем, что текст все постоянно забывали и бессовестно «портачили», было много. А вот мне делать было абсолютно нечего — пока еще мы доберемся до тех сцен, где понадобится моя работа? И доберемся ли сегодня до них?

От нечего делать я стала следить за актерами Штольц-Туманов имел нездоровый вид, очевидно был простужен. Петр Фадеевич Белоконь вчера боролся с зеленым змием и не выспался. Чужбинин, тот просто не выспался и все время зевает. Так что причины их рассеянности понятны. Но отчего госпожа Никольская рассеянна больше всех и находится в «нервическом состоянии», как говорил в таких случаях Михеич?

Вот опять схватилась рукой за голову, а потом в который уж раз стала как-то странно потирать щеку. Этот жест за ней прежде не водился.

Вспомнив про Михеича, я тут же вспомнила и о том, что Никольская является знакомой того человека, что его убил. И про коробку конфет в ее гримерной. Хотя конфеты могли быть и совпадением. Мало ли таких коробок делают на фабрике «Бронислав»? Но вот запись в библиотечном формуляре совпадением быть не могла. В этом я была уверена, как и в том, что убийцей Михеича является Микульский и никто иной. Пусть прямых доказательств этому до сих пор нет.

Вот опять Елена дернулась, будто решила что-то спросить у Александра Александровича, но остановилась, опять в задумчивости потирает то лоб, то щеку. И в глазах растерянность и что-то болезненное. Так бывает, если человек должен решиться на важное дело, но боится это сделать.

Пока я следила за Никольской и размышляла, репетиция со скрипом докатилась до появления на сцене ее героини. Но сама Елена этот миг, конечно же, пропустила и даже вздрогнула, когда дедушка шепотом подсказал ей, что надо выходить. Наконец Никольская вышла на сцену и произнесла неожиданно для всех:

— Что мне молва? Кто хочет, так и судит,

Да батюшка задуматься принудит.

— Да что же это такое! — тут же вскипел Корсаков. — Елена Владиславовна, «Горе от ума» мы играли на прошлой неделе!

Елена Владиславовна на такие замечания всегда реагировала спокойно, а тут у нее в глазах даже слезы блеснули.

— Нет, репетиция сегодня что есть, что ее нету, — сказал антрепренер. — На сегодня закончим.

Не дослушав его, Никольская тут же убежала за кулисы.

— Э-э-э… — растерялся Александр Александрович, глядя ей вслед, — я, собственно говоря, собирался сделать еще ряд замечаний. Задать, так сказать, работу вашему мышлению в надежде, что за стенами театра ваши умы испытают некое прояснение… Ну да ладно. Итак, что я собирался сказать?

Что собирался сказать господин Корсаков, я так и не услышала, потому что посчитала правильным выскользнуть со сцены вслед за Никольской. Надеюсь, что никаких замечаний для меня в его речи не будет. А на крайний случай мне все дедушка перескажет. Мне же показалось очень важным узнать, куда так срочно и в таком необычном расположении духа направится госпожа Никольская. Я еще успела застать ее выходящей на лестницу, на ходу застегивающей пальто. Я тоже накинула шубку и тоже, застегиваясь на бегу, выскочила на улицу.

Модное яркое пальто Леночки Никольской легко различалось даже на многолюдной в это время улице. Она перебежала дорогу едва не под копытами лошади — из-за чего извозчик грозно прикрикнул на нее — и, не обращая на этот окрик внимания, очень быстро пошла вверх по Садовой.

Чтобы поспеть за ней, мне пришлось тоже перебежать дорогу, не особо заботясь о несущейся мне наперерез тройке. Неожиданно для меня Никольская вдруг резко остановилась и стала кутаться в шаль, одетую по здешней моде под шапочку, и закуталась в нее до самых глаз.

Мы, следуя друг за другом, прошли по Садовой, свернули на Бульварную. А вот на следующем перекрестке она повела себя совсем уж ненормально. Остановилась, потопталась в растерянности, потом стала озираться — не видит ли кто ее, шагнула влево, прошла десять шагов и вновь замерла. Еще раз оглядевшись, она резко развернулась и пошла в обратном направлении, в сторону Верхней Елани. Вскоре она стала присматриваться к редким в этом городе табличкам с названиями улиц и переулков, но ей повезло, потому что нашлась нужная, и ей не понадобилось спрашивать дорогу у прохожих. То, что она не знала дороги, и то, что не хотела о ней расспрашивать, мне было очевидно.

Наконец Никольская свернула в нужный переулок и уже уверенно направилась к небольшому домику в один этаж и в четыре окна на улицу. Выглядело это так, что она узнала этот дом по описанию. Но прежде чем войти, вновь застыла на месте и задумалась, несколько раз посмотрела по сторонам и, лишь убедившись, что ее никто не видит, постучала в дверь и вошла.

На людных Садовой и Бульварной мне, в моей неяркой шубке, легко было затеряться среди прохожих. На том перекрестке, где Елена впервые начала оглядываться, мне очень кстати подвернулась группа студентов, о чем-то оживленно беседующих, за ними я и скрылась из виду преследуемой. Здесь же я едва не попалась. Переулок был безлюден, и мне едва-едва удалось втиснуться за приоткрытую створку ворот. Зато место для наблюдения оказалось удобным — мне через щели в воротах все видно, а меня не видно никому.