Выскочив из автобуса, Елизавета Андреевна оказалась в непривычном, неузнаваемом мире. Окружившая тьма была густой и плотной, пахнущей унылой прелой листвой. По низинам вдоль дороги, зацепившись за голые кусты, тьма стелилась густой слизью, заползала на асфальт, укрывая от глаз выбоины и ямы.

Господи! Когда-нибудь кончится эта проклятая дорога?! Елизавета Андреевна с ужасом смотрела по сторонам, представляя, что скоро ей надо сворачивать на старую мостовую и, обогнув мясокомбинат, еще с километр добираться до бывших монастырских конюшен.

«Держись, Ванечка, я уже скоро!»

В лунном свете мощеная монастырская дорога казалась подернутой рябью рекой, ищущей свой путь среди пологих берегов и никак не способной его найти.

«Мы уедем, как только тебя выпустят из больницы, чего бы это нам ни стоило!»

Ей показалось, что сзади, в крадущейся темноте, раздались быстрые, чиркающие звериные шаги.

«Нет, Ванечка, мы уедем сразу! Немедленно! Сегодня!»

Бросилась бежать, не различая под ногами дороги. На скользкой, покрывшейся ночной испариной мостовой то и дело оступалась, плакала, звала на помощь. Но никто не отзывался на ее зов. Даже преследовавший зверь не показывался из непроглядной тьмы.

Тьма следила за каждым ее движением бесцветными, подернутыми белесоватым туманом глазами; впитывала звуки ее голоса, вынюхивала живую среди мертвой, еще не пробудившейся природы. Страшила приглушенными лесными шорохами, дичила совиным стоном и хохотом, дурманила навьим духом. Тьма открывала сезон охоты и уже выпустила вослед своих ловчих.

Елизавета Андреевна свернула с дороги в лес, на узкую извилистую тропу, уводящую в непролазную чащобу.

«Кто здесь? Отзовись!» Испуганно озираясь по сторонам, стала разглядывать скользящие тени в ночном лесе. И чем дольше ее глаза ловили тьму, тем явственнее виделись в мертвых деревьях оживающие языческие идолы, подле которых клубились кусты-змеи. Она явственно ощутила, как из-под напитавшейся влагой земли силились прорваться прежние жители Немирова-Богоявленска, почти век назад сгинувшие в дни великого мора…

В начале было пространство. Его было невозможно ни измерить, ни объять, ни дать ему хоть какую-то внятную характеристику. Но Иван явственно чувствовал, что погружен в него и даже увяз, как жук в осколке солнечного янтаря.

Затем появилась волна света. Именно волна! Иван видел, как она набегает и рассыпается в непостижимом пространстве, преломляя и раскрадывая его узорами детского калейдоскопа. Цветная мозаика выкладывала перед глазами странные симметричные узоры, которые, впрочем, очень скоро стали терять безупречные геометрические формы, а потом и вовсе растеклись, подобно желе, брошенному на землю. Свет поглотил пространство, но, смешавшись с ним, стал обыкновенной лужицей грязи…

– Эй ты, чудик с завязанной головой! Если не спишь, отзовись!

Вкрадчивый голос доносился по-нездешнему издалека, и слова не то чтобы были услышаны, а словно просочились сквозь кожу.

Иван открыл глаза.

Темная комната. Лишь впереди мерцающий контур двери, из щелей которой брезжит синий свет ночника.

– Кто? – прошептал Иван, чувствуя, как до крови раздираются слипшиеся губы. – Назови себя.

– Я это. В смысле, Санек, – со второго яруса железной кровати свесилась вихрастая блондинистая голова. – Говорить можешь? Или еще не отошел?

– Где это мы? Ты, Санек, кто?

Худая мальчишеская фигура тенью скользнула вниз и, оказавшись на постели подле Ивана, приложила палец к губам:

– Тише! Говори тише, не то услышат санитары! – Санек кивнул на дверь. – Им, конечно, наплевать, что здесь делается, но санитарам только дай повод!

– Бить станут?

– Зачем же обязательно бить? Есть вещи куда интереснее! – сдавленно рассмеялся Санек. – В душевую поведут, разденут догола и под шланг, пока бурки пускать не станешь! Потом упихают в смирительную рубашку, в рот засунут вафельное полотенце, а очко скипидаром намажут. Это у них прогреванием души называется!

Иван приподнялся на локтях и, осматриваясь, с трудом повернул задеревеневшую шею:

– Решеток на окнах вроде нет, значит, не в тюрьме, а в больнице…

– Ага, только не в простой, а психбольной, – обрадованно согласился Санек. – Правда, большинство здесь не настоящие шизики, как я, а нормальные «беляки». Перепились спирта и бузят на весь райцентр.

– Я-то здесь что делаю? – Иван попытался встать с кровати, но голова пошла кругом, и он тяжело рухнул навзничь.

– Просил же, тише! Запалимся! – Санек покосился на дверь. – На первый раз тебя как контуженного еще простить могут, а меня-то пролечат по полной программе! – Он придвинулся к Ивану и прошептал на ухо. – Тут и без твоего истерирования стукачков хватает!

– Но я же не псих! Меня просто наркоторговцы из Перми на комбайне распяли! Киномеханик предал, Иуда…

– А говоришь, не псих! – закашлялся от смеха Санек. – Да после таких заявлений тебе любая санитарка справку даст: шизик чистого разлива! Был бы ты постарше, я б решил, что просто от армии откашиваешь!

– Да на самом деле, так все и было! Одного только не пойму…

– Всего лишь одного? – съязвил Санек.

– К чему Артамонов говорил про второй Сталинградский тракторный завод и бутылку с зажигательной смесью показывал, раз уже знал, что предаст?

– А про второе пришествие он ничего не говорил? Двухтысячный год, однако! Мне бабка с пеленок внушала, что на него-то и грянет Конец Света!

– «Конец Света»… Да он мне кино такое показывал, с Шварценеггером в главной роли! Еще винтовкой Мосина хвалился, из бывшего музея революции. Говорил, в полной сохранности и боевой готовности, и даже патроны есть…

– Угу, все по театральным правилам. Только вот почему-то бензин не горит, ружье не стреляет, а апокалипсис не грядет, – Санек перестал смеяться и принялся грызть ногти. – Знаешь, он ведь тебе подставу заранее готовил, обрабатывал твои мозги так же, как керосинят колорадских жуков!

– Я думал, он друг…

– Индюк тоже думал, да в суп попал, – Санек прислушался к мерно шаркающим по коридору шагам санитара. – Быть чокнутым в наше время – тоже выход. Не такой плохой, как может показаться. Так что добро пожаловать в этот дивный дурдомовский ковчег!

* * *

Ранний семичасовой подъем начинался с пронзительного звона медного колокольчика – почти антикварного, с затертой надписью «съ серебромъ», какие при царе Горохе вешали под дугой у почтовой тройки.

– Выходим строиться на утренний осмотр! Форма одежды четвертая! На сбор три минуты, и уже осталась одна! – зычно разносились команды санитара. – Опоздавшие дежурят в гальюне!