Мод молча покачала головой. Звуки, доносившиеся из темноты, были странными. Лязг, негромкое шипение, удары металла о металл, удары металла о землю – все это вместе, теплой суматошной волной.

Голос! Несколько слов на непонятном языке. Латынь? Но латынь бывшая лицеистка помнила.

«Пойдемте!»

Снова шелест травы, голоса – несколько сразу. Отдельные слова она сумела понять. «Приказ», «время», «погрузка». Все-таки латынь, только очень-очень странная.

«Трап, мадемуазель. Ступеньки. Сейчас будет первая».

Ей представился океанский корабль, черный «Титаник» посреди поросшего редколесьем поля. Но трап оказался неожиданно коротким, в дюжину ступенек. За ним повеяло теплом, но не обжитого дома, а разогретого мотора. Шаг, другой, третий…

«Всего наилучшего, мадемуазель Шапталь! Очень жаль, что наше знакомство вышло столь неудачным!»

Хотела ответить, но не успела. Чужая ладонь соскользнула с локтя, и тут же новый голос, женский, с легким приятным акцентом:

– Добрый день, мадемуазель! От имени командира приветствую вас на борту. К сожалению, повязку снимать запрещено. Дайте, пожалуйста, слово не делать этого.

Мод решила не спорить. Пообещала, даже подняла два пальца вверх. Ее повели дальше, опять под локоть, под ногами что-то упруго пружинило.

– Здесь кресло. Садитесь, пожалуйста, я вас пристегну. Ничего страшного, это ненадолго.

Ничего страшного и не было. Кресло оказалось мягким, ремни не давили, а вокруг стоял легкий машинный гул. Но вот невидимый мир вздрогнул, наполняясь густым тяжелым ревом, кожа ремней обернулась жестким металлом, невидимая тяжесть навалилась на грудь…

Сердце исчезло. И все исчезло.

6

Когда деревья сомкнулись за спиной, Лонжа едва удержался, чтобы не побежать – изо всех сил, все равно куда, лишь бы подальше. Еще сутки назад о таком и не мечталось: ни проволоки, ни конвоя, с груди исчез винкель вместе с номером, а вокруг оглушающе тихий июньский лес. Забраться бы подальше, выкопать яму, нырнуть под желтую прошлогоднюю листву!..

Выдохнул, улыбнулся растерянно, поглядел на зажатый в руке топор.

Или домик срубить, маленький, в два окошка.

Он уже знал, что лес не слишком велик, за ним дорога и военный городок, кирпичные казармы, часовые, господа офицеры. А дальше – учебное поле, стрельбище, снова лес – и высокий забор с колючкой наверху. Подробности просочились из только что оборудованной кухни, удалось даже набросать нечто вроде карты. Итак, никакой свободы нет, есть полигон где-то возле бывшей австрийской границы, и ему надлежит не мечтам предаваться, но поглядывать вокруг.

…Шест для палатки, ровный и прочный, высота ровно два метра. Деревья рубить запрещено, сушняк не годится, а в сосновый лес, что севернее, не пустили. Значит, идти на юг, посматривать по сторонам, забраться подальше – и приговорить-таки какое-нибудь безвинное деревце. Срубить у самого корня, ветки убрать и выбросить подальше, место преступления замаскировать палой листвой.

Палатки сгрузили прямо в центре будущего лагеря, старые, много раз стиранные, потерявшие всякий цвет. Работы полно – сколотить из досок, таких же старых, утыканных ржавыми гвоздями, нары, тумбочку для вещей и котелков, неведомо где отыскать веревки… Иначе и ночью не поспишь, герр обер-фельдфебель обещал твердо.

Начальство тоже оделили кличкой – Столб. Если полностью – дезертир Столб.

Тропинка разошлась надвое, и прежде чем шагнуть налево, Лонжа поглядел вверх, сквозь негустую листву. Тучи поредели, отступая перед густой летней синевой. В «кацете» он почти забыл, что такое небо…

Тропа оказалась неожиданно узкой, но Лонжа не унывал. В детстве они с другом играли в индейцев. Считай, сбылась мечта.

Он оглянулся для верности и затянул уже не про себя, в полный голос:

Улыбнулся, решив начать по новой, с первого куплета – и очень удивился, когда земля ушла из-под ног. Не сама собой: захват, подсечка, чья-то рука под подбородком. Палая листва больно ударила в затылок.

– Допелся, солдатик!

Подсечка отозвалась женским голосом.

* * *

Острый локоть – в грудь, поперек горла – ладонь.

– Считай, что это нож, солдатик. Начинаем полевой допрос. Фамилия, имя, воинское звание, номер части!..

Прежде чем ответить, Лонжа невольно залюбовался. Маленький упрямый нос, яркие вишневые губы, бездонные темно-серые глаза, из-под сдвинутой на бок пилотки – светлая прядь.

Он и забыл, что девушки бывают так красивы.

– Капитулирую, фройляйн!

Носик нетерпеливо дернулся.

– Отставить «фройляйн». Гефрайтер Евангелина Энглерт, выполняю учебное задание…

Ладонь слегка надавила на горло.

– Кровь уже течет, солдатик. Поторопись, иначе сделаю больно, не понарошку, всерьез. Мне, знаешь, нужно уложиться в норматив. Говори, солдатик, говори!..

Он поглядел прямо в темно-серые глаза.

– Дезертир Лонжа. Первая рота ублюдков, взвод не помню, кажется, второй.

Локоть надавил сильнее.

– Самокритично, ценю. Давай еще раз, только теперь – правду.

– Пауль Рихтер, эмигрант, номер 14060. Концентрационный лагерь Губертсгоф. Временно откомандирован сюда. А все остальное, гефрайтер Евангелина Энглерт, я уже сказал.

Ладонь исчезла. Девушка отодвинулась, присела, провела рукой по лицу.

– Боже мой!.. А я еще думаю, почему ты такой худой?

* * *

Над головами ветви в зеленой листве, за ветвями – небо. Теплый июньский лес, жара еще впереди.

– Мне нужно еще кого-нибудь поймать. Ты, Пауль, не в счет, мне просто не поверят. Мы тут неподалеку стоим, за лесом, где казармы.

– А мне нужен шест для палатки. Но для начала следует найти топор… Поразительно! В кои веки встретил красивого гефрайтера, а несу какую-то чушь.

– Ты пел песню. Она, кажется, студенческая?

– Да, очень старая, времен славных буршей. «Меня не запрут подвальные своды, напраснейший труд – мне вдоволь свободы…». А если я приду после отбоя – прямо сюда?

– Не слишком ли быстро, солдатик? Приходи, если хочешь, в ночном лесу и одному хорошо. Я буду сладко спать – и ты мне приснишься, худой и одетый в какое-то жуткое тряпье. Кстати, у тебя странный акцент.

– Смесь westmittelbairisch с американским немецким. А у тебя lausitzer, только очень мягкий.

– Мои родители из Позена, в гимназии учили «хоху», но так и не выучили… Поразительно! В кои веки встретила симпатичного дезертира – и рассуждаю о лингвистике!