Идеология или что бы там ни было, но вся операция подвергалась угрозе. Два парня исчезли. Кто инсценировал нападение? Может, Мамуд? Если так, то это направлено против него. Однако подобная версия была маловероятна, да и Хефте не принял ее.

Произошло что-то еще. Ребят убрали. Может, похитили? Если да, то кто? Полиция?

Все происшедшие события были разрозненны и сами по себе не имели смысла, но каждое из них угрожало исходу дела. Взять хотя бы зловещее нападение в непроницаемой темноте сельской местности прошлой ночью. Оно не имело смысла и казалось Берту привидевшимся во сне кошмаром предательства. Но в «фиате» три пробоины, а правое окно разбито вдребезги. Значит, все же это не ночной кошмар.

Необходимо было разобраться в том, что случилось, найти ребят, выяснить, откуда исходила угроза. Конечно, возвращаться туда при дневном свете опасно, но и от кошмаров иначе не отделаешься.

Наказывая Берта за то, что случилось, Хефте не дал ему никого в помощь. Он считал, что операция поиска пропавших должна быть проведена в одиночку. Возможно, в этом не было ничего плохого, но менее активные члены группы не были способны оценить беззаветную преданность Берта их общему делу, и это вызывало в нем чувство горечи.

Длинная дорога петляла при спуске из нового города в старый. По сторонам ее стояли дома, построенные, судя по выбитым на них датам, в конце 1600-х годов. В некоторых из них были лавки редкостей и антиквариат, в тюдоровских зданиях с перекрещенными деревянными балками черного цвета вдоль фасада шли чайные и магазины деликатесов.

Берт остановился у одной из витрин посмотреть на выставленные сыры. Вот треугольник «мюнстера»[48]с маленькой этикеткой; бледная поверхность его испещрена крохотными дырочками, а верхушка уже заветрилась и побурела. Берт вспомнил детство. В кухне бабушки в Унтертюркхайме около завода «Даймлер-Бенц» семилетний Берт иногда оставался один. Пламя настоящего угля разогревало большой кованый стальной очаг, где он поджаривал хлеб с сыром: клал на хлеб кусочки «мюнстера» толщиной с папиросную бумагу, чтобы никто не заметил, как он их отрезал, и смотрел, как сыр плавился и медленно обволакивал хлеб. Почти невидимый «мюнстер» придавал кусочку холодного хлеба замечательный вкус и приятный запах, который был ощутим еще до того, как кусочек попадал в рот. Это нечто большее, чем хлеб и сыр – волшебная тайна, принадлежавшая только мальчику.

Берт сжал челюсти и заставил себя идти дальше из Олд-Амершэма. Он не тосковал по детству. Конечно нет. Но время от времени сентиментальное облачко затмевало его привычный рационализм, и только миг он болезненно чувствовал, как тоска охватывает его, подобно волне прибоя.

А, черт! Ведь он почти не спал всю ночь. В таком состоянии любой может отдаться дурацким романтическим бредням.

Теперь, снова оказавшись за городом, Берт пошел быстро. Вскоре действительность вытеснила воспоминания. Слева за рощицей – Литтл-Миссенден. Он решил, что уж на этот раз не будет таким ослом, как прошлой ночью, когда открыто вошел в деревню и влип – нарвался на засаду.

– Глупо! – сказал по этому поводу Хефте.

Большую часть ночи они с Хефте проспорили. Наконец, убедившись, что ситуация неясна, Хефте обвинил Берта. Он сказал:

– Твоя идея… твой план… на тебя напали… отправляйся и разберись во всем сам. И быстро.

После этого Хефте презрительно отвернулся, как бы подчеркивая свою непричастность к этому делу.

Утром в среду зазвонил телефон, и американская потаскушка завела песню, задевшую гордость Хефте. Она сказала, что ее похитили и, может быть, это ЦРУ. А там кто знает? Потом добавила, что ей дали средство, развязывающее язык, – пилюли «правды». Нет, им она ничего не сказала. Поняв, что пилюли не подействовали, ее пытали.

– Дрис, подожди, ты еще больше ужаснешься, когда увидишь мои раны!

Дойдя до опушки леса, Берт увидел, что он густой, но небольшой, так что при желании его можно быстро прочесать. Над головой каркали жирные черные вороны. Десять или пятнадцать птиц поднялись в воздух и затеяли шумную драку, но вскоре опустились на землю рядом с машиной по отпугиванию птиц. Он усмехнулся, увидев ворон, важно шагающих среди рядов растений и жадно клюющих созревающие бобы в тени патентованной машины.

Берт тихо вошел в прохладный лес. Маленькие светло-голубые цветы на длинных стеблях покачивались в сумеречном подлеске. Он вспомнил, что видел такие же цветы на лесистых холмах у Штутгарта, когда был мальчишкой. Они назывались?..

Заметив пень, он сел на него, достал большой красный платок и вытер им лицо. Лесная прохлада остудила его горящие щеки.

Берт глубоко вдохнул запах земли и вдруг увидел медный цилиндр. Потом еще один. И еще пять.

Здесь! Они испытывали оружие зд…

У Берта перехватило дыхание: из земли, богатой перегноем, рядом с голубыми цветами, с Glockenblumen,[49]прямо у его ног торчала кисть руки.

Он отскочил от неподвижной руки. Под ногтями была грязь, а вокруг запястья – кровоподтек.

Рука Мамуда.

Берт упал на колени и начал по-собачьи, лихорадочно рыть землю, не видя ничего вокруг. Показалась вся рука, потом вторая и, наконец, лицо. Вдалеке каркали, будто издеваясь, вороны.

* * *

Неожиданно ощутив стремление быть полезным, Кевин Шультхайс предложил Неду подбросить его в канцелярию. Нед согласился, оставив Шамуна улаживать некоторые детали с Гарри Ортегой. Перед тем как покинуть Уинфилд, Нед, однако, позвонил Джейн Вейл. Ее секретарша попросила его подождать, но прошло несколько минут, и Нед повесил трубку.

Сейчас он сидел рядом с Шультхайсом, который маневрировал на своем старом «мустанге» в плотном потоке транспорта по Бейкер-стрит. Он ругал почем зря идиотизм дипломатов-назначенцев, не способных иметь дело с огромным миром за пределами их собственного окружения. Нед подумал, что тихий и занудливый лекторский голос ужасно угнетает, если даже не обращать внимания на незрелые мысли Шультхайса, выдаваемые им за истины в последней инстанции. Ясно, что его попытка заняться чисто американским делом – заполнить «мертвый воздух» – была не слишком удачной. Нед знал за собой такой же грех: чтобы уйти от серьезного разговора, он подчас бессознательно толок воду в ступе.

Не вникая в болтовню, Нед начал прокручивать в уме разные версии того, почему Джейн не захотела разговаривать с ним: для начала ей могли помешать обстоятельства. В конце концов, он решил, что с ней все в порядке, но она по-настоящему разозлилась на него. Если так, то он совсем не был уверен, что знает, за что.

Его опыт общения с женщинами был ограничен: слишком много лет провел он в бесформенной среде разведывательного сообщества с его оперативниками, контрразведчиками, агентами и прочей мелкой сошкой. В этой среде женщины чувствовали себя так же свободно, как и мужчины, поэтому романы или связи нередко становились поводом для шантажа или использовались, как приманки.