Испортил Крупеня весь смысл редколлегии своим неуместным и идиотским каким-то, как подумает потом Вовочка, смешком. А Крупене вдруг померещилось нечто совсем уже странное, будто смех, он – главное. А неуместный тем больше.

Роль шутов историками не оценена, и Бог с нею. Важно, что роль была. И у него, Крупени, тоже есть роль точки. И Вовочка стоит рядом, то ли укусит то ли лизаться начнет.

– Много слов, – сказал ему Крупеня. – Надо было сельхозотдел разогнать по командировкам, и вся недолга. Безупречность! Чего ты ее, бедную, поминаешь? Зачем она тебе? Ну, за что ты Асю?

– Не будем о ней, – сказал Царев. – Здесь все ясно. Ты мне лучше объясни, что это за кунштюк с выходом в „Правду“?

– Кунштюк – это по-немецки „фокус“! – засмеялся Крупеня. – А это не фокус. Надо же было доказать, что материал есть, поскольку есть проблема, а „телега“ – доказательство, что мы попали в точку. Что ты, несмышленый? Не знаешь, когда „телеги“ пишут?

– Алексей Андреевич! Оставим этот жаргон! Я – не мальчик, и в этом-то вся штука. И отлично понимаю, что, ежели что-то делается за моей спиной, значит…

– Хорошо, что ты это сам сказал, – перебил его Крупеня. – Я в придворных интригах не мастак, но ведь это твоя школа, старик, идти в обход, за спинами. Ну разве нет? Ты за моей спиной всю газетную политику строишь, ты этого красавца – моего будто бы преемника, – небось, пока я был в больнице, совсем в курс ввел. А я, Володя, не умер. Вот ведь как! Так что насчет „за спиной“ – это к тебе, старик, возвращается бумеранг. „Ни единой мысли не тратьте на то, чего нельзя изменить! Ни единого усилия на то, чего нельзя улучшить!“ – противным голосом забубнил Крупеня. – Запомнил стишки, которыми ты мне мозги лечил. Пошел и почитал. И вижу: Царез из Крупени делает дурака. Там же конец другой, Вовочка! Слушай! – И Крупеня громко, хрипло прокричал:

Растопчите себялюбивого негодяя,

Хватающего вас за руку,

Когда вы тащите из шурфа своего брата

Веревкой, которая так доступна.

Царев покраснел и подумал, что Крупене дорого обойдется эта цитата. Если он еще вчера был предельно деликатен и осторожен, то теперь он ему сам развязал руки. Не надо только сейчас подавать виду, что он принял вызов и протрубил войну. Пусть Крупеня потешится цитатой, публикацией Олегова материала в „Правде“. Теперь, когда он так откровенно хихикает на редколлегиях и швыряется бумажками, он сам себе подписывает приговор. Сейчас он ему намеренно не скажет про звонок прокурора. Пусть не думает, что это для него имело значение. Сейчас, когда с Михайловой все благополучно разрешилось и она уехала, важно показать Крупене, что его система руководства правильна и безукоризненна по сути, независимо ни от каких звонков. А Крупеня все о своем.

– Я в случае с Асей хочу воспользоваться проверенным способом – веревкой, – твердил он.

– Это наше старое, непреодолимое непонимание, – мягко ответил Вовочка, которому все уже было ясно, так почему бы и не поговорить вообще. – Скандал без выступления газеты. Скандал – до того…

– Неизбежно, – сказал Крупеня. – Неизбежно. До, после, но так может быть, мы же в живом деле…

– Острота слова газеты и неуязвимость поведения газетчика. Я буду этого добиваться…

– Брось, – скривился Крупеня. – Что такое неуязвимость? Что? Ты можешь мне объяснить на пальцах?

– Мы не имеем права на ошибку.

– Мы как газета. В целом. Согласен. А людям оставь их ошибки, потому что иначе у нас не будет истины. Пусть лезут в пекло, пусть набивают шишки, пусть постигают жизнь и шкурой, и сердцем, и мозгом… Тогда они будут чего-то стоить… по отдельности. И все вместе… Ты никого не научил на примере Аси. Ты призвал людей к профессиональной осторожности…

– Это плохо?

– Я не закончил. К той осторожности, когда у тебя завтра все трудные письма уйдут на расследование и ни один не поедет по следу сам…

– Не драматизируй…

– Ты идешь к этому… Оставь, Владимир, людям право на ошибку. Оставь им надежду, что в случае ошибки им помогут…

– Очень дорого это, Алексей, очень…

– А я не знаю? А что дешевле? Возня с людьми Вообще цены не имеет.

– Все имеет цену…

– Пардон, – засмеялся Крупеня, – пардон. На какие рубли будем считать? Новые или старые? Или на доллары? В общем, так, старик. Асю надо вернуть. Наша Корова умница. А если тебе это трудно, оставь деликатное дело мне. Я со всеми объяснюсь, ежели что…

– Я не сделаю этого, – сказал Вовочка.

– А ты сделай. – Крупеня встал. – И еще одно. У меня стол в кабинете трухлявый, я не менял, когда все меняли. Это я к тому, чтобы ты знал, отчего будет бегать озабоченным наш завхоз. У него будет большая деятельность по до-ставанию мне нового стола. – И Крупеня, швырнув очередное изображение клетчатого одеяла в урну, пошел к двери.

– Постой, – сказал Вовочка. – Постой. Ты ведь…

– Я выписался из больницы. Все нормально. – И он ушел.

В сущности, Цареву не нужна была верстка книги, которую редактировала Мариша. Больше того, захоти он ее получить, курьер бы привез. И читать в ней было нечего, так себе авторы, а значит, и так себе мысли. Но после разговора с Крупеней надо было кому-то выговорить все, что мешало ему в эти дни. Ирина отпадала. Ей рассказывать – что себе самому. Есть, конечно, несколько приятелей, но он все-таки позвонил Марише, наплел про верстку, она обещала, что возьмет ее домой, и вот он едет. Она поняла, что ему надо поговорить. Сказала – что и ей тоже надо. Но вот теперь, когда он едет, он понимает – зря. Конечно, зря!

Ясно представилось, как Мариша встретит его в передней. „Господи, мы все такие слабые, – скажет он ей, – Бедные мы люди, нет у нас ни когтей, ни клыков, ни толстой шкуры, один только мозг, который можно убить крохотным кровяным тромбином“. Она поможет ему раздеться, а на слове „тромбик“ погладит по шерстяной рубашке там, где, по ее разумению, расположено у него сердце. А вдруг все будет наоборот? Вдруг прямо, без перехода: „Володя, ведь Ася ни в чем не виновата. Зачем ты ее так?!“

Царев тронул за плечо шофера. Сегодня его везет не Умар.

– Останови возле автомата, жди.

Вышел и позвонил Марише.

– Извини. Обстоятельства против нас. – И, закрыв микрофон рукой, чтоб не слышно было уличного шума, добавил: – У меня иностранная делегация. Я потом позвоню.

Вот и все. И не надо ничего объяснять. Объяснения – всегда слабость. Маришино свойство – поворачивать к себе людей самой беззащитной стороной. А может, в этом ее мимикрированная жестокость? Если бы она могла его выслушать не перебивая… ЧТО БЫ ОН ЕЙ ТОГДА СКАЗАЛ?

У каждого человека есть свой неприятный сон. Я, например, подпиливаю дерево, и оно падает на меня. Очаровательный сон для психоаналитиков, которые усмотрят в нем непомерную гордыню, неистовое честолюбие и тайные подкорковые страсти. В детстве я кричал, когда на меня падало это проклятое дерево. Потом привык к этому сну и уже знал, что оно меня не убьет, что я вовремя проснусь. И вот когда я совсем поборол страхи, сон перестал мне сниться. Только иногда я вижу клонящееся дерево, но даже в этот, казалось бы, жуткий момент я уже больше жалею не себя, а его, которое столько времени без толку и безнадежно падает, а я его давно уже не боюсь. Тем не менее что-то, Мариша, связанное с тем сном в основу моего характера легло. Например, о каждом человеке я думаю: по плечу ли тот рубит? Всегда ли знает, что перед ним – осина или дуб? Что из нее получится – сервант или табуретка? Знает ли он, как рубить и где стоять, чтоб не придавило? Я-то все это теперь знаю. Хотя во всей моей родне ни одного лесоруба, ни одного просто лесного жителя не было. У всех моих родных одно дымное пригородное прошлое. И вот, надо же, во сне я постиг секрет, как валить деревья. Никому, никогда – даже Ирине – я этого не говорил. В этой истории есть многозначительность, которую я терпеть не могу. Каждый начнет думать: а что он хотел этим сказать? Да ничего, кроме того, что сказал: я ценю в людях умение преодолевать страх и извлекать из ошибок опыт. И еще ценю умение выбирать деревья по плечу. Вот у тебя, красивой, умной женщины, нет судьбы. Потерялась в журналистике, а чтобы совсем не исчезнуть, выбралась, так сказать, за ее пределы. Пятнадцать пустых лет жизни. Мне тебя жалко, Мариша. Без всякого преуменьшения – это трагедия. А я вот счастливчик. Почти все время делал работу, которую люблю. Минус работа в посольстве. Но ты же знаешь, оттуда я тоже писал. Мне приятно сознавать, что в том качестве, в котором я сейчас функционирую, я профессионально неуязвим. Я не несостоявшийся актер, которого поставили директором театра. Не писатель, которому, чтобы прожить, надо где-то администрировать. Я чего-то стою, потому что чего-то стою. Я к тому, Мариша, что мне в моем деле можно и нужно доверять. Я умный. Я знаю лес, я умею выбрать дерево и знаю, как надо поплевать на ладони перед тем, как сказать: „Эх, ухнем!“ Я уважаю себя за это, потому что вокруг меня десятки, сотни не знающих этого. Кстати, это одна из самых больших бед нашего времени. Непрофессиональный врач, непрофессиональный учитель, непрофессиональный юрист. А как можно работать непрофессионально? На мой взгляд, лучше совсем не работать. Меньше вреда. Половина учителей моего сына – полнейшие дилетанты. Детский врач, что приходит к дочери, путается в рецептуре. Парикмахер не умеет стричь. Журналист не умеет писать. Но все они работают, черт возьми! Каждый не на своем месте, а ведет себя, как на своем. С правом решающего голоса. Значит, я, когда меня снимут, могу пойти бригадиром лесорубов на основании науки во сне? Или руководителем хора, я ведь пел когда-то, у меня был приличный тенор… И я быстро бы научился держать в руках дирижерскую палочку. Стал бы хорошо смотреться сзади. Со стороны затылка, кстати, у меня пока все в порядке. Лысею со лба, Мариша, и, между прочим, довольно интенсивно.