В номере Мэтью принимает душ и надевает чистую рубашку. Через час он спускается обратно в лобби и под громкую музыку ждет Джейкоба и Хэйзел. И Трейси.

Он с неохотой начинает пролистывать сообщения и удалять их. От сестры Присциллы, от друзей, которые когда-то приглашали его в гости. Напоминания о платежах, горы спама.

Он открывает одно из сообщений:

И сразу за ним следующее, с того же номера:

Несколько месяцев Мэтью не чувствовал по отношению к этой девушке ничего, кроме ярости. Мысленно и вслух (оставаясь в одиночестве) он клял ее последними словами, используя самые худшие, самые оскорбительные, самые живые выражения. Однако эти сообщения не пробудили в нем прежней ненависти. Впрочем, он не простил ее и не считает, что все к лучшему. Удаляя сообщения, Мэтью кажется, что он ощупывает рану. Не машинально, как раньше, рискуя очередным кровотечением или нагноением, а просто чтобы проверить, заживает ли она.

Такие вещи не проходят.

В дальнем конце лобби появляются Джейкоб и Хэйзел. Рядом с ними – незнакомая девушка. Бордовая флиска, джинсы и кроссовки.

Трейси не придет. Никогда. Чтобы сообщить об этом, она послала вместо себя няню.

Джейкоб и Хэйзел еще не видят его. Их смутили мрачный швейцар и громкая музыка. Они щурятся в тусклом свете.

Мэтью встает. Его правая рука непроизвольно взмывает в воздух. Он и забыл, что может так широко улыбаться. Джейкоб и Хэйзел поворачиваются, видят отца и, несмотря ни на что, бегут к нему.

2017

Подъезжая на арендованном автомобиле, Кэти видит вывеску и фыркает. «Уиндем Фолз. Достойная старость» – не совсем то, что описывала Делла.

Затем перед ней предстает здание. Главный корпус выглядит неплохо. Большой, стеклянный, окруженный белыми скамеечками, – все по-медицински стерильно. Но коттеджи в глубине сада кажутся тесными и запущенными. Крохотные крылечки, словно садки для животных. Чувствуется, что за зашторенными окнами и поврежденными непогодой дверями скрывается одиночество.

Выйдя из машины, Кэти ощущает, что воздух здесь градусов на десять теплее, чем был утром в детройтском аэропорту. На голубом январском небе ни единого облачка. Никаких признаков метели, которой стращал ее Кларк, надеясь, что она останется дома и будет его обхаживать.

– Съездишь на следующей неделе, – говорил он. – Подождет.

На полпути к входу Кэти вспоминает про подарок Делле и возвращается в машину. Вытащив его из чемодана, она снова любуется упаковкой. Бумага плотная, мясистая, небеленая – напоминает березовую кору. (Пришлось обойти три писчебумажных магазина, чтобы найти такую.) Вместо цветастого банта Кэти отрезала несколько веточек с елки, которую все равно собирались выбросить, и смастерила веночек. Теперь подарок выглядел самодельным и органическим, наподобие приношения в индейской церемонии – обычно такие преподносят не людям, а матушке-земле.

Внутри упаковки – ничего особенного. Как обычно, Кэти дарит Делле книгу.

Но на этот раз это не просто книга. Это своего рода лекарство.

С самого переезда в Коннектикут Делла жаловалась, что больше не может читать.

– Что-то никак не сосредоточиться, – сказала она по телефону, но не уточнила, почему. Они обе знали, в чем причина.

В прошлом августе, во время одного из традиционных ежегодных визитов Кэти в Контукук, где тогда еще жила Делла, та упомянула, что врач хочет, чтобы она прошла обследование. На часах было начало шестого, солнце валилось за сосны. Чтобы не дышать краской, они пили Маргариту на застекленной веранде.

– Какое обследование?

– Да ерунда какая-то. – Делла скорчила гримасу. – Сначала терапевт – она называет себя терапевтом, но на вид ей не больше двадцати пяти – отправила меня… В общем, она заставляет меня рисовать стрелки на часах, словно в детском саду. Или показывает картинки, чтобы я запоминала. А потом начинает говорить о чем-то еще —. отвлекает меня. И после этого спрашивает, что было на картинках.

Кэти взглянула на Деллу в полумраке. В свои восемьдесят восемь она сохранила прежнюю живость и обаяние. Ее белоснежные волосы были пострижены просто и напоминали Кэти напудренный парик. Иногда она говорит сама с собой или подолгу смотрит в одну точку, но это случается со всеми, кто столько времени проводит в одиночестве.

– И как ты справляешься?

– Так себе.

Накануне они возвращались из магазина стройматериалов в соседнем Конкорде, и Делла все не могла успокоиться насчет выбранной ими краски. Не слишком ли тускло? Может, лучше вернуть? На выкраске в магазине цвет смотрелся куда ярче. Зря только деньги потратили.

– Делла, у тебя снова приступ тревожности, – произнесла наконец Кэти.

Этого оказалось довольно. Делла вдруг расслабилась, словно фея осыпала ее волшебной пыльцой.

– Ты права, – согласилась она. – Скажи, если я опять начну.

Сидя на крыльце, Кэти отхлебнула Маргариты и заметила:

– Такие тесты кого хочешь из себя выведут. Не беспокойся.

Несколько дней спустя Кэти вернулась в Детройт. Больше о тестах речь не заходила. В сентябре Делла позвонила и сообщила, что доктор Саттон пожелала прийти к ней домой и попросила, чтобы при этом присутствовал старший сын Деллы, Беннетт.

– Если она хочет, чтобы приехал Беннетт, значит, все плохо, – сказала она.

Визит запланировали на понедельник, и Кэти ждала звонка. Когда та наконец позвонила, голос ее прямо-таки звенел от радости. Кэти решила, что врач сочла ее здоровой, но Делла даже не упомянула результаты обследования.

– Доктор Саттон говорит, что у нас просто потрясающий ремонт! – щебетала она, едва не задыхаясь от счастья. – Я ей рассказала, какая тут была халупа и как мы с тобой каждый раз, когда ты приезжаешь, что-нибудь ремонтируем, и она просто не могла поверить! Ей так понравилось!

Или Делла не могла смириться с новостями, или уже забыла про них. Как бы то ни было, Кэти стало не по себе.

Пришлось дождаться, пока Беннетт вмешается и расскажет все как есть. Он говорил сухо и прямо – возможно потому, что работал в страховой компании в Хартфорде и каждый день высчитывал вероятность того, что кто-нибудь заболеет или умрет.

– Врач говорит, что маме больше нельзя водить и пользоваться плитой. Ей будут давать какое-то лекарство для стабилизации. Некоторое время. Короче, она больше не может жить одна.