Рука потянулась в сторону плиты, где стояли тяжёлые сковородки, но Лиза сдержала порыв. Ну, угрохала б она сейчас его. И что дальше? Уж это точно никак не помогло бы Рае с Верой, а её саму вернее всего расстреляли бы. Она вышла из тени сеней и сдавленным голосом спросила:

– Где мои дочери?

Колька дёрнулся от неожиданности и облился борщом.

– Тьфу на вас, тётя Лиза, – сказал он, вытирая рубаху от борща. – Что вы так неожиданно подкрались?

– А ты что, кого-то здесь боишься? Так чего же к тебе охрану не приставили? – Лиза сверкнула глазами. – А то глядишь, можно и ножа в шею получить, за такие-то дела.

Колька привстал, челюсть у него отвисла от растерянности. Но через мгновение он уже взял себя в руки.

– Что вы такое говорите, тётя Лиза? – сказал он, прищурившись. – Вы меня решили напугать, или угрожаете? Да за такие слова…

Лиза перебила его:

– Жалею, что сдержала себя и не прибила тебя, гниду, минуту назад. Говори, Иуда, куда увезли детей наших!

– Вы потише на поворотах, – Колька изменил тон. Он уже окончательно овладел собой и заговорил с презрением и пренебрежением. – А то я не посмотрю на то, что вы с моей матерью соседки.

Лиза сделала шаг вперёд, смело вскинув голову.

– Я тебя не боюсь, можешь не тужиться, – сказала она. – За правое дело и смерть принять не страшно. А вот как ты собираешься дальше жить на свете? Ведь война когда-то закончится, твои покровители уйдут отсюда. И что ты будешь тогда делать? Как детей своих будешь растить? Подумал бы хоть о своей семье. Что им-то готовишь?!

– О чём это вы? – притворно удивился Колька. – О каких покровителях вы говорите, тётя Лиза? Я переводчиком служу у немцев. Только и всего-то.

Жена Колькина опустила глаза.

– И за то, что ты им с нашего языка переводишь, они тебя так кормят, как кабана на убой? – Лиза кивнула на богатый стол.

– А вы мои доходы не считайте, – огрызнулся Колька. – Я как-никак работаю ещё.

Лиза презрительно улыбнулась краешком губ:

– Доходы, переводчик… В то время, как наши солдаты фашистов бьют, ты тут переводчиком служишь… Жаль мне тебя, Колька. Запутался ты. И уже не выберешься. Не нужен ты ни своим, ни чужим. Они ведь тоже предателей не уважают: пользуются, но не уважают.

Колька молчал.

– Скажешь, куда увезли наших детей? – снова спросила Лиза.

– В Германию их увезли. На работы, – сказала Колькина жена, не выдержав. Она очень страдала от того, что её муж служит немцам. Она, как никто другой, понимала, что ждёт в будущем её с детьми. Везде, куда бы они ни пришли, ни приехали – будет на них клеймо «предателей».

Колька метнул на жену разъярённый взгляд. Лиза посмотрела с сочувствием на молодую женщину и повернулась, чтобы уходить. Но следующие слова Кольки заставили её замереть на месте. Он медленно и с упоением отчеканил каждое слово:

– И не только на работы. Те, кто покрепче, да те, кому повезёт – пойдут на фабрики и заводы, пахать по две смены подряд. А остальные, кто не сгодится для тяжёлого труда – послужат немецкой науке…

Лиза развернулась и наткнулась на холодный безжалостный взгляд. Она с минуту молчала, не в силах что-либо ответить, а затем сказала:

– Я думала, ты запутался, оступился. Но теперь вижу – я ошиблась. Ты осознаёшь, что делаешь. Ты ненавидишь наших людей. Вот только не понятно, за что. Ты вырос среди нас, твои родители – приличные люди. В кого же ты такой уродился?! А, впрочем, бог тебе судья. Всем нам придётся рано или поздно ответить за наши дела и поступки. Прощай.

Лиза бежала домой, глотая слёзы. Её суровая, зачерствевшая, как броня, душа дала брешь, когда над её дочерьми снова нависла угроза мучительной смерти. Да, такая угроза была всегда, с первых дней войны, но сейчас Лиза ощутила её реально, как никогда. Она буквально физически прочувствовала смерть своих дочерей, и мысленно прощалась с ними, обливаясь слезами. Она корила себя за то, что оставила их одних, что не уследила за своими девочками и позволила врагам забрать их.

Лиза прибежала, наконец, домой, где её ждала третья дочь, и, охнув, упала со слезами в объятия Шуры.

– Мама, что случилось? Почему вы плачете? – Шура тоже заплакала. Её напугало состояние матери. Обычно она привыкла видеть мать сильной и суровой, а сейчас от этой воющей навзрыд женщины исходило отчаяние и безысходность. Шуре было страшно. Земля уплывала из-под ног. Шура плакала и просила:

– Мама, пожалуйста, успокойтесь, – она обнимала мать и гладила по содрогающейся спине. – Ну, скажите же, что случилось?

А Лиза только крепче обнимала Шуру. Вскоре она стала понемногу успокаиваться. Затем совсем перестала плакать, но Шуру не отпускала.

– Шурочка, – сказала она, наконец, – всё плохо. Наверное, нам не доведётся уже увидеться с Верочкой и Раечкой. Их забрали в Германию, чтобы там погубить.

Женщины снова обнялись и заплакали, но уже тихо, без причитаний.

– Шурочка, – опять заговорила Лиза, – только ты у меня и осталась. Если с тобой что случится, я этого не переживу. Я жила всю жизнь только вами. Двух дочерей у меня отняли. Если не станет и тебя, мне незачем жить. Прошу тебя, будь осторожна, не ходи никуда без меня. Ладно?

– Да, мамочка, – говорила Шура, прижимаясь к матери, – я буду с вами всегда.

– Вот и хорошо, – приговаривала Лиза. – Вот и хорошо.

8.

Лиза буквально помешалась от страха потерять Шуру. Никуда её не отпускала, велела сидеть дома, заперев дверь, и не выходить даже во двор. Шура вот уже неделю не виделась с подругой Людмилой. Людмила чудом не попала в тот ужасный список. К ним в дом немцы вообще не заходили. Соседи поговаривали, что Колька нарочно не внёс её в список, потому что неровно дышит к ней. Людмиле такие разговоры не нравились. Ей совсем не льстило, что к ней клинья подбивает женатый человек, да к тому же полицай и предатель.

Людмила, ровесница Шуры, была из зажиточной семьи. Отец – офицер советской армии, деньги в семье водились всегда. Она и две младшие сестры, четырнадцати и двенадцати лет, всегда были, как с иголочки одеты, румяные и хорошенькие, как куколки.

Людмила с Шурой близко сдружились совсем недавно, ходили вместе на гулянья, в кино. Люда часто звала подругу домой на чаепитие. Но вот уже вторую неделю Шура не составляла компанию подруге. Не хотела расстраивать мать.

Однажды Людмила зашла к Шуре,