прошила мне живот наискось, и чудом не задела никаких органов. В госпитале мне сделали операцию, остановили кровотечение. А потом всю неделю выхаживали меня, и только сегодня отпустили домой. Они – обычные люди, такие же, как мы. Вот офицеры, эсесовцы – те зверьё. Им человека замучить или убить, как стакан воды выпить. Солдаты сами их побаиваются и недолюбливают.

Людмила была ещё бледна, но вполне здорова. На левом боку, чуть пониже рёбер остались две отметины – пуля прошла навылет. А сквозная дырка на пальто и расколотая пуговица остались вечным напоминанием о случившемся.

Как-то раз, через несколько дней Мария сказала Лизе:

– Спасибо, что молчала всю неделю. Знаешь, если бы ты всё рассказала мне тогда сразу, даже не знаю, дожила бы я до этого счастливого дня. Хватило бы мне сил?

– Хватило бы, – тяжело вздохнула Лиза. – Уж поверь мне. Я каждый день засыпаю и просыпаюсь с одной мыслью: «Что сейчас с моими девочками? Где они? Когда я их увижу?». Это невыносимо, это так ужасно. Иной раз я думаю: «Зачем я живу?». Но, наверное, зачем-то я ещё нужна. К тому же у меня осталась Шурочка, и я должна заботиться о ней. Вот поэтому я и говорю, что и у тебя хватило бы сил. Пока не увидишь своими глазами, что человек мёртв – не поверишь; для тебя он продолжает жить. Где-то, может быть, очень далеко, но живёт. Пока жива надежда.

Глава 10.

1.

Зимой бои ужесточились. День и ночь не прекращались автоматные и пулемётные очереди и грохот взрывов. Наши войска подходили всё ближе. Немцы, всё это время хозяйничавшие здесь, словно в своём поместье, сейчас заметушились.

Однажды, в начале весны немцы объявили общую эвакуацию: вывели всех жителей из их домов и погнали пешком на Харьков – по морозу, по холоду. Дали людям всего несколько минут на сборы. Кто что успел ухватить из вещей, с тем и пошли.

Шли долго. Целый день тянулась километровая вереница уставших, замёрзших людей, подгоняемых окриками и выстрелами солдат и полицаев, скакавших на лошадях взад и вперёд вдоль шагающей толпы.

Пришли в Харьков уже к вечеру, наспех поселили людей по домам. А наутро забрали всех молодых и работоспособных – рыть окопы. В их число попала и Шура.

Работа была каторжная: мёрзлую землю приходилось сначала долбить ломом, а потом уже лопатами. Целый день люди топтались по колено в грязи вперемешку со льдом. К концу дня закоченевшие руки и ноги болели до слёз; ныла спина, невозможно было разогнуться. Но самым невыносимым для людей стало то, что отсюда их уже не отпустили к семьям. Их, несколько сотен человек, поселили в бараках, грязных и неотапливаемых. Практически не было условий помыться и постирать, или хотя бы просушить мокрую насквозь одежду. Утром следующего дня приходилось надевать мокрые грязные вещи и так идти на работы.

Свидания с близкими разрешали один раз в неделю – по воскресеньям. Сотни матерей ранним воскресным утром приходили к колючей проволоке, отделявшей их от «заключённых», и ждали, пока тех выведут. Бывало, до самого обеда приходилось ждать.

Когда Лиза в первый раз увидела Шуру, грязную, уставшую, бледную – она не выдержала, расплакалась. Сердце сжималось при мысли о том, в каких условиях находится её дочь. Лиза так хотела обнять свою Шурочку, или хотя бы прикоснуться, но у неё не было такой возможности. По обе стороны от колючей проволоки оставалось свободное пространство шириной в полтора метра, образовывая узкие тоннели, по которым патрулировали полицаи на лошадях. Так что можно было только увидеться и перемолвиться парой слов; но в общем шуме галдящей толпы невозможно было ничего расслышать. Так и стояли они молча напротив друг друга, толкаемые людьми со всех сторон.

Шура очень радовалась воскресным встречам с мамой, но в глубине души она желала лишь одного: поскорее добраться до своего лежака и прилечь, дать отдых ногам и спине. Она упрекала себя за такие малодушные мысли, но ничего не могла с собой поделать: физические страдания были сильнее душевных. Она ничего не ощущала, кроме смертельной усталости, и ничего не хотела – только покоя и отдыха.

Прошёл месяц. С каждым новым свиданием Лиза видела, что её дочь всё больше исхудала и осунулась, на лице застыло выражение усталости и страдания. Мать старалась подбодрить Шуру, просила потерпеть. Ну, не вечно же рыть эти окопы, в самом деле. Хотя и сама понимала: не видно ещё конца и края этой адской работе.

Как-то на очередном свидании Шура сказала:

– Всё, не могу больше. Если останусь здесь ещё хоть один день, помру. Это точно.

Лиза, конечно же, ничего не услышала, но кое-что поняла по губам, а главное, она увидела решимость дочери. К тому же мать знала, что от её взбалмошной Шурки можно ожидать любой выходки. Она страшно заволновалась, сама ещё не зная, отчего.

Она вдруг увидела, что Шура стала подвигаться понемногу влево. Лиза ничего не понимала, она только раскрыла вопрошающе глаза и с мольбой смотрела на дочь. А та решительно двигалась в сторону. И тут Лиза увидела, куда метила Шура. Левее, метрах в пяти от того места, где они стояли, сетка с колючей проволокой провисла. Лиза и охнуть не успела, как Шура, глянув по сторонам, юркнула под сетку и – опрометью в толпу пришедших. Всё случилось настолько быстро, что в общей суматохе люди не сразу сообразили, что произошло. Но тут послышался громкий окрик на немецком языке, и молодой полицай верхом на коне через секунду был уже здесь.

«Как же ты мог увидеть, сволочь?! – подумала Лиза. – Тебя же не было рядом. Ну, всё, если поймают, расстреляют прямо здесь».

Лиза обмерла и не шевелилась, боясь даже глянуть в ту сторону. А полицай наставил пистолет на людей и приказал им расступиться. Он кричал, переводя дуло пистолета с одного человека на другого, время от времени поднимал пистолет вверх и стрелял в воздух, а потом снова направлял на людей. Но толпа не расступалась. Люди медленно подвигались, сходились, словно волны в море, пряча беглянку всё дальше вглубь, и молча глядели в дуло пистолета.

Тогда полицай направил на людей своего коня. Но лошадь тоже его не слушалась: он толкает коня в гриву, бьёт сапогами ему в бока, а конь встаёт на дыбы, ржёт, но на людей не идёт. Это придало людям уверенности, они сомкнули ряды ещё плотнее.

Лиза порадовалась в глубине души, но