Найваша меня пленила; зеленый склон сбегал от дома к воде, где была оборудована купальня с небольшой дамбой, позволяющей не запутаться в камышах. Купались мы обычно по утрам, обедали плотно и разрешали себе дневной сон. Кики появлялась после пятичасового чая. Коктейли сопровождались крохотными острыми колбасками. Как-то раз мы с Кики пошли прогуляться до муравейников, что ярдах в пятидесяти через сад.

– Вы просто обязаны прочувствовать, как болезненны их укусы. – С этими словами Кики прихватила листком муравья-гиганта и выпустила на тыльную сторону моей кисти.

Укус оказался жутко болезненным. Мало этого: несколько муравьев взбежали по штанине моих брюк вверх и там тоже начали кусаться.

В Кении быстро забываешь, что находишься в Африке; вспоминаешь об этом внезапно, и такое пробуждение не лишено приятности. Как-то в предобеденное время сидели мы на террасе за коктейлями. Муж Кики обсуждал с генералом некоего господина[122], чью кандидатуру они забаллотировали на выборах в «Уайтс»[123]; Раймон обучал сынишку Кики игре в шмен-де-фер[124]; мы расположились под полосатым тентом, наслаждаясь звуками граммофона, – ни дать ни взять юг Франции. Внезапно на лужайке появилась женщина-кикуйю, которая, ведя за руку маленького мальчика, вразвалочку шагала в нашу сторону. Она заявила, что ей нужна таблетка для сына. Описала, что у него болит. Муж Кики вызвал своего камердинера, который и перевел все объяснения. В ответ камердинер порекомендовал мятные пастилки для рассасывания. Когда он принес коробочку, женщина уже протягивала руку, чтобы забрать это средство, но хозяева дома – к явному неудовольствию просительницы – настояли на том, чтобы дать лекарство непосредственно ребенку.

– Иначе она сама его заглотит – дай только за угол свернуть. Кикуйю, прямо как английская богема, испытывают нездоровую тягу к лекарственным препаратам; приходят клянчить в любое время суток.

В один из дней Кики внезапно появилась к завтраку – причем в бриджах и с двумя крупнокалиберными ружьями наперевес. Ей вздумалось поехать на львиную охоту.

А мы с Раймоном решили перебраться в его владения в городке Нджоро.

Сельское хозяйство никто – уж я-то определенно – не воспринимает как вид деятельности, подходящий для холостяка. В Кении одним из удивительных открытий стало для меня великое множество неженатых фермеров. Таков же и Раймон; впрочем, есть вероятность, что в большей степени он все же холостяк, нежели земледелец. В Нджоро мы с ним провели около двух недель; то Раймон, то я, бывало, отлучались на день-другой. Замечательная, хотя и немного беспорядочная вышла поездка. Его кухарку постоянно где-то носило. За старшего оставался подросток по имени Данстон, который бóльшую часть дня проводил под открытым небом, сидя на корточках у костра и поддерживая температуру воды для ванны. Мне удалось выучить несколько слов на суахили. Проснувшись, я спрашивал:

– Уоппе чикуле, Данстон? – Что означало: «Где еда, Данстон?»

А Данстон отвечал:

– Хапана чикуле, бвана. – Что означало: «Нету еды, господин».

Случалось, я оставался без завтрака; иногда заставал Раймона – если, конечно, тот ночевал дома – сидящим в постели с банкой паштета из рябчика и бутылкой минеральной воды; в таких случаях приходилось настаивать, чтобы он поделился съестным; иногда, если телефонная линия работала без перебоев, мне удавалось дозвониться до ближайшей соседки, миссис Грант, и напроситься к ней на завтрак. Обедали и ужинали мы в гольф-клубе Нджоро или у соседей; случались также очень милые вечера в ирландском стиле, куда мы неслись по ухабам на трицикле, который Раймон выменял на свой автомобиль; новое транспортное средство было напичкано разными приспособлениями для ловли горилл в лесу Этури (такая затея пришла в голову Раймону, когда он прознал, что Берлинский зоопарк выплачивает за каждую особь по две тысячи фунтов), однако в плане пригодности для обычных визитов значительно уступало автомобилю.

Дома в Кении, как правило, строятся в том архитектурном стиле, который отражает периоды процветания или упадка. Гостиные нередко располагаются отдельно от спален – в другом здании; планировка дома зачастую осложняется нагромождением пристроек и флигельков, умножение которых объясняется то богатым урожаем, то внезапным всплеском оптимизма, то наплывом гостей из Англии, то рождением детей, то приездом практикантов-фермеров – и вообще любым изменением домашнего уклада. И наоборот: многие дома служат печальными свидетельствами того, что начатое строительство было остановлено в трудные времена. Что же до внутреннего убранства, оно, как правило, поражает своим уютом. По грунтовой дороге без изгороди вы подходите к обшитому вагонкой бетонному строению, крытому гофрированным железом, но, переступив через порог, оказываетесь среди старинной мебели, книг и вставленных в рамы живописных миниатюр.

Приусадебных садов здесь крайне мало; мы отправились за несколько миль от Нджоро, чтобы полюбоваться одним из образчиков; прелестная хозяйка в золотистых туфлях-лодочках провела нас по травяным дорожкам, окаймленным подстриженными кустарниками, по японским мостикам над прудами с водяными лилиями, мимо высоких тропических растений. Впрочем, только единицы находят время для воплощения такой роскоши.

Выходные я провел у Боя и Дженесси[125], владельцев одного из самых великолепных кенийских имений; в центре усадьбы, раскинувшейся на вершине холма в окрестностях Эльментайты, стояло три внушительных каменных особняка с видом на озеро Накуру; здесь были представлены почти все элементы топографии: и травянистые лужайки, и кустарниковые заросли, и скальный рельеф, и река с водопадом, и даже вулканическая расщелина, к основанию которой мы спустились по канату.

На границах бушует лесной пожар, днем стоит низкая облачность, а ночью по линии горизонта стелется красное зарево. К выходным огонь усиливается. Мы в тревоге следим за любым изменением ветра; население регулярно информируют о ходе событий; к очагам пожара стягиваются дополнительные силы, чтобы «затормозить процесс»: не перекинулось бы пламя на другую сторону железнодорожных путей. Под угрозой находятся пастбища для сотен голов крупного рогатого скота.

Вечером мы спускаемся к озеру ради утиной охоты; на воде качаются тысячи фламинго; с первым выстрелом они облаком поднимаются ввысь, как пыль с ковра; оперение у них – цвета розового алебастра; покружив в небе, они снова приводняются, но уже на отдалении. В сотне ярдов от берега всплывает голова бегемота с разинутой в зевке пастью. С наступлением сумерек бегемот выбирается на вечернюю прогулку. Прижавшись друг к другу, мы замираем у подножек автомобилей. Слышится тяжелая поступь зверя и падение струек воды с его боков; он шумно чешется. В свете автомобильного прожектора, который мы специально направили на бегемота, виднеются огромное, покрытое коркой грязи туловище и пара маленьких, розоватых, возмущенных глаз; вскоре он трусцой устремляется в воду.