— Об этом ничего не известно.

— А что с отцовством Плессена?

— Ты и в этом оказалась права. Самуэль был официально усыновлен Плессеном сразу же после того, как они с Розвитой поженились. Тогда Самуэлю было три года.

— Это значит, что они…

— Поженились тринадцать лет назад. Но он сказал мне…

— …семнадцать лет назад. Я знаю, я вчера еще раз перечитала протокол допроса, который ты вел.

— Зачем он соврал? Я этого не понимаю.

— Без понятия, Карл. Дай мне номер телефона этой Хельги Кайзер и иди себе. Давай, иди и не думай больше об этом. Через час совещание.

— Я знаю.

— Карл, я сказала: все останется между нами. Обещаю.

— Я…

— Да ладно. Каждый может что-то прозевать и…

— Я обязан был это проверить. Еще на той неделе…

— Ну ничего.

— Еще вопрос.

— Да?

— Откуда ты узнала про усыновление? Я имею в виду, что просто так эта мысль в голову не могла прийти, — тебе кто-то намекнул, или…

— Просто интуиция, — сказала Мона и улыбалась до тех пор, пока у нее не заболела челюсть, а Форстер наконец исчез за дверью.

Среда, 23.07, 11 часов 14 минут

— Давид? Давид! — Давид услышал свое имя и открыл глаза.

Какое-то время он не соображал, где он и кто эти люди, склонившиеся над ним с озабоченными лицами. Затем он вспомнил о мужчине с угрюмым выражением лица и бакенбардами.

— Эй? — произнес он слабым голосом.

— Он пришел в себя, — сказал кто-то. — Не волнуйтесь, такое иногда случается.

Давид повернул голову, увидел Фабиана Плессена и сразу вспомнил все. Он… он слишком глубоко погрузился в чужую жизнь, и в какой-то момент ему не хватило воздуха. Но сейчас ему стало лучше. Он медленно сел и огляделся по сторонам. Плессен сидел на корточках перед ним и смотрел на него, только уже не ласково и понимающе, а озабоченно и испытующе.

— Такое иногда бывает, — протяжно сказал он, не спуская глаз с Давида. — Но не так уж и часто.

— Что? — спросил Давид.

Что-то раздирало его легкие. Он закашлялся.

— Ты забыл сам себя. Как хороший медиум. Это, естественно, небезопасно. Но мы с этим справимся.

Давиду стало обидно. Фабиан обращался с ним, словно он был слабым, слабее, чем другие. А он не был слабаком. Он чувствовал себя хорошо.

— Как тебе, Давид? — спросил Плессен. — Как сейчас ты себя чувствуешь?

— Хорошо!

— Хочешь, сделаем перерыв?

— Нет, я в порядке. Мы можем продолжать.

Они находились внутри жизни Гельмута. Возможно, жизнь Гельмута и была ключом ко всему. Возможно, Гельмут сделал то, что не удалось его отцу. Убить, чтобы освободиться от любой зависимости. Давид встал на ноги, правда, это удалось ему сделать с большими усилиями, чем обычно, и голова еще немного кружилась. Но у него было твердое желание немедленно взять себя в руки. Фабиан тоже поднялся. Остальные члены группы стояли полукругом возле них и смотрели на Давида молча и — хотя, возможно, Давид это лишь вообразил себе — с некоторой завистью.

— У Давида есть особый дар, — сказал Фабиан, словно провоцируя у других чувство зависти или даже умышленно разжигая его. — Он может перевоплотиться в другого человека, на короткое время стать кем-то другим. Для нашей работы это очень важно, но, с другой стороны, таким людям, как он, нельзя перенапрягаться.

Остальные закивали, и Давид совершенно ясно почувствовал, что они думают: он тут в первый раз, как же это получилось, что он лучше, чем мы?

— Давид, ты уверен, что хочешь продолжать?

— Да, я чувствую себя хорошо.

— Тогда, пожалуйста, встаньте точно так, как вы стояли раньше. Вместе с Рашидой, пожалуйста.

Все сделали так, как он сказал. И снова Давид ощутил, правда, уже не так мучительно, безвыходность «своей» ситуации. Сзади «сын» и «жена», которых он ненавидел, а перед ним — «мать», не выпускавшая его из своих когтей.

— Это она не отпускает тебя, не дает тебе уйти, правда? — спросил Фабиан Давида.

— Да. Я не могу уйти, пока она стоит тут.

— Моя бабушка… — начал было Гельмут, но Фабиан тут же перебил его умоляющим тоном:

— Подожди, Гельмут. Пояснения мы будем давать потом. А сейчас я хочу использовать энергию, заключенную в такой схеме.

— Да.

— Ты согласен, Гельмут?

— Да. Конечно.

— Хорошо. Тогда помолчи.

Гельмут замолчал, но его подавленная злость наполнила помещение, как ядовитое облако.

— Ты не можешь уйти, Давид?

— Нет. Нет, пока она тут.

— Ты можешь отодвинуть ее в сторону. Она же просто женщина, старше, чем ты, и слабее.

— Я не могу.

У Давида на лбу выступил пот, но он взял себя в руки.

— Почему нет?

— Она… — и опять у него закружилась голова. Он укусил себя за язык и щеку, чтобы боль вернула его в сознание. — Она…

— Да. Скажи это нам.

— Я — что-то — сделал…

— Ты сделал то, что знает только она и никто другой?

— Да.

— Ты у нее в руках.

— Да.

— Нет.

— Но она…

— Нет. Что бы ты ни сделал. Она может лишить тебя финансовой помощи. Она может посадить тебя в тюрьму. Но твоей внутренней свободы она не может у тебя отобрать. Ты можешь уйти в любой момент.

Давид посмотрел на Рашиду, которая играла роль его матери, и вдруг увидел ее такой, какой она была на самом деле. Обычной женщиной, не имеющей над ним никакой власти, кроме той, какую он сам ей давал. Ни один человек не имеет власти над другим, за исключением той, которую дает ему сам. Давид почувствовал, что в его душе воцарился полный покой. Он расслабился. Он чувствовал себя хорошо — как отец Гельмута, которого он и не знал и, в то же время, знал о нем так много.

— Гельмут, — сказал Фабиан. — Сейчас твоя очередь.

— Да?

— Иди сюда, Гельмут. Сейчас ты можешь поставить свою бабушку на другое место. Но только ее, не остальных.

— Да.

И Гельмут взял Рашиду за руку и поставил ее рядом со своим «отцом».

— Как ты себя чувствуешь сейчас? — спросил Фабиан Рашиду.

— Лучше, — ответила она.

— Ты тоже была пленником такого расположения фигур.

— Да. Я могу теперь отпустить моего сына. Если хочет, пусть уходит. Я могу заниматься другими вещами…