никогда не были подготовлены и он выкладывал первое, что приходило в голову.

Зал затих.

Герман все еще не начинал — ждал, пока выключат вентилятор, проницательно глядел перед собой, словно бы пересчитывал присутствующих.

— Ишь, страху нагоняет, — сказал Донат. Он не переносил Германа с тех пор, как тот застал его спящим после побудки. А произошло это в первый же день, как Герман принял команду над их частью. Кому могло прийти в голову тогда, что он в шестом часу будет шляться по баракам!

Сенко снова облизал потрескавшиеся губы и, несмотря на жару, почувствовал вдруг озноб, словно его трясла лихорадка; он старался внушить себе, что вчера, когда стоял в карауле, была холодная ночь — здесь, в горах, ночи бывают студеные — и он схватил грипп; потом взгляд его встретился со взглядом Гвоздика, с его мясистой физиономией, задержался на непокорных каштановых волосах, красных петлицах, где даже издалека были отчетливо видны следы от знаков различия — да, да, от звездочек пехотинца, — возможно, Гвоздик оторвал их, как словили его в третий раз, а возможно, их отобрал у него прокурор — кто это знает, что случается с человеком, попавшим в неприятность…

…Мы сидели у Семрада в его промозглой канцелярии. Семрад никогда не топил, даже если собирал у себя сержантов. Мы ворчали, стучали зубами от холода, но возражать командиру роты никто не смел.

Семрад копался в розовом досье, монотонным голосом читал характеристики новобранцев, и мы, неделю назад с трудом переварившие невразумительный курс о методах воспитания, рьяно делали заметки. Дошла очередь и до Гвоздика.

— А у кого Гвоздик? — оживился вдруг Семрад и стал как-то внимательнее, даже придвинул стул поближе к свету.

— У меня, — отозвался Донат.

— В вашем отделении?

Донат молча кивнул. Все мы порядком промерзли, и говорить вслух никому не хотелось.

— Это любопытно, — сказал Семрад, — а знаете ли вы, кто он такой?

Потом ровным монотонным голосом он прочитал отзыв, который в отличие от множества других на один лад составленных характеристик имел следующий абзац, отчеркнутый красным карандашом:

«Несмотря на свои восемнадцать лет, вышеупомянутый уже совершил преступление: в нетрезвом виде он с двумя своими сообщниками похитил чужой автомобиль и тут же, еще на стоянке, потерпел аварию. Был осужден на шесть месяцев условного заключения с возмещением убытков».

— Ясно? — Семрад взглянул на Доната.

Донат нервно заерзал, но смолчал. Когда наконец мы вышли из «холодильника», как прозвали все канцелярию Семрада, он сказал мне:

— И подсуропил же мне черт этого преступника, старшина. Не можешь ли ты как-нибудь замять это дело?

— Как?

— Ну, чтобы этот преступник…

— Гм.

Мне не хотелось обещать ему что-нибудь определенное. Не испытывал я к Донату особой симпатии: он всегда старался подорвать мой авторитет старшины. Когда Семрад определил меня в должности, Донат почувствовал себя отвергнутым, несправедливо обойденным и на каждом шагу в насмешливой форме давал мне понять, что это место не для меня.

— Ты ведь старшина, — сказал он мне тогда.

— А тебе что, не нравится?

— Чего мы будем досаждать друг другу? Ты старшина и точка.

— Я тут ни при чем, — заметил я. — Ты ведь знаешь, так решил Семрад.

— Пойдем-ка выпьем пива, — предложил Донат и примирительно ткнул меня в бок.

В «Арме» было полным-полно запасных — утром пришло новое пополнение, — и все приобретали черный гуталин в жестянках цвета зеленого горошка да плечики для штатского платья, в распивочной же никого не было.

— Ну, так за твое… — Донат поднял стакан и оперся о фанерную перегородку, которая служила одновременно и прилавком и стойкой.

— За твое…

— Мерзость все это.

— Да, мерзость.

— Ты слышал старшего-то, — Донат обтер ладонью губы, — хочет, чтобы я взял обязательство.

— Да, слышал. Все будут брать обязательства. Получен приказ.

Донат протянул стакан за новой порцией пива.

— Ну как брать обязательства с такими людьми?

— Да плюнь ты на это, — мы сдвинули стаканы, — остепенится он.

— Ни за что! — Он вдруг ударил стаканом о фанеру. — Знаю я это. Мне такие истории знакомы. А кого будут потом казнить?

— Допивай, — сказал я, — и пойдем.

Запасные — одни еще в штатском, другие в спортивных костюмах, военных фуражках и поясах — протестующе взвыли, когда продавец объявил, что плечиков больше нет, кончились.

— Бог ты мой, — выговаривал толстопузый парень с усами, — дерьмовых плечиков и то не достанешь.

— Кончились, — повторил продавец и предусмотрительно подался за пустые бочки, — кончились уже, но скоро будут.

— Бог ты мой, — выкрикивал усатый, и фанера, отделяющая продавца от покупателей, предательски накренилась.

— Пойдем, пойдем, — я снова подтолкнул стакан к Донату.

— Сослужишь мне службу? — начал он.

— Там видно будет.

— Не придется мне одному кашу расхлебывать?

Сквозь галдящую толпу запасных мы с трудом протолкнулись к выходу.

— Так не придется мне одному кашу расхлебывать?

— Там видно будет.

Мало-помалу, не обмолвившись больше ни словом, добрели мы до бараков…

…Наконец Герман договорил. Его речь, изобиловавшая всякими испытанными трюками, должна была пронять зал. С чисто капелланским усердием разглагольствовал он о черной овце, нечаянно затесавшейся в коллектив тех, кто прежде всегда отличался образцовым служением своему воинскому долгу, и покрывшей позором свое отделение, свою часть, своего командира.

— Этот случай — нагляднейший пример для тех, кто хотел бы идти по стопам подсудимого. — Слово «подсудимый» он произнес с особым, неповторимым выражением. — Бездельники с бо́льшей ответственностью задумались над тем, что нечего ждать манны небесной… — «Это из газет», — подумалось вдруг Донату. Вчера он видел в газетах статью «Вредители полей не дождутся манны небесной!» — Что за чепуха! Как это могут вредители полей ждать с неба манны, зачем им эта манна?.. — повторяю, товарищи, не дождаться им манны с неба.

На мгновение он замолчал, чтобы до конца исчерпать действие своих слов.

— Нет, нет, товарищи, — еще раз затянул он, — у нас манна с неба не падает!

— Ну и пустомеля, — шепнул Донат Сенко. — Ну и пустомеля. Я, парень, больше не выдержу.

Сенко не ответил ему. Уже давно он не замечал и не слышал ничего вокруг. Виделась ему только красная Гвоздикова физиономия, и он не очнулся даже в тот момент, когда Герман на манер председателя — «Ведь это же не процесс, — подумалось вдруг Сенко, — черт побери, какой же это процесс?!» — предоставил слово прокурору…

— Я разговаривал с Семрадом, — сказал я Донату на другой день, когда тот явился на склад, чтобы обменять свой противогаз.

Донат сдернул с головы маску, которую примерял, и оторопело взглянул на меня.

— Факт?

— Так он против каких-бы то ни было перемен в боевом подразделении. Примерь-ка вот эту, четверку.

— Не хочет, говоришь? — Донат отшвырнул протянутую