— Четверку ты еще не примерял, а четверок у меня мало.

— Я сам позову его сюда, — сказал Донат.

— Кого?

— Гвоздика.

— Зачем?

— Поговорю с ним откровенно. Скажу, что ему попросту не место в моем отделении. А если он сам попросится перевести его, Семрад уступит. Либо я откажусь от обязательства.

— Да оставь ты это. Время-то теперь совсем неподходящее.

— Ждать прикажешь, пока он что-нибудь выкинет?

— До сих пор ведь ничего не выкинул.

— Я позову его сюда. А ты помоги мне.

— Только меня ты в это дело не впутывай. Не люблю я этого, страшно не люблю, если меня во что-нибудь впутывают.

— Ну да, это так, конечно. Я ведь думал, что ты мне будешь голову морочить с разным там перевоспитанием. Но ты попросту трусишь. Признался, что трусить, и это следует оценить, старшина. За это и выпить не грех, старшина. Оба мы трусим, старшина. Оба мы трусим, а почему?

— Я не трушу. Никогда в жизни я ничего не боялся.

— Верно, старшина. Ты не трусил, старшина, ты никогда не трусил, старшина: взбираться на загородку — на обезьянью тропку. Но туда многие из нас залезали и тоже ведь ничего не боялись. Земля-то далеко: упадешь — шею сломаешь, да только не этого нужно бояться.

— Выбирай-ка себе маску поживее. Завтра я отправлю их на склад.

— Так ты не позовешь его?

Он явился сам. Явился вдруг, неожиданно, и Доната это озадачило. Гвоздик пришел сюда по долгу службы; вытянулся на пороге, настороженный, в большой, похожей на топор фуражке и ничем не отличался от новобранцев — разве что в глазах у него затаилось что-то да веснушчатая физиономия была повыразительнее, чем у других.

— Так пришло, значит, письмо? — спросил он в замешательстве, едва только выдавил из себя рапорт.

— Какое письмо?

Красная физиономия его вдруг потемнела и стала фиолетовой.

— Нет, никаких писем не приходило, — ответил я не сразу, потому что Донат повернулся к полке с противогазами и что-то бесшумно на ней перебирал.

— Жаль, — произнес он, — а я думал, что вы позвали меня из-за письма.

— Нет, — ответил я, пристально глядя на скорчившегося Доната.

— Значит, не написала еще. — Он никак не мог оправиться от замешательства. — Если женщина не пишет, человеку совсем скверно.

— А вы не поддавайтесь, — попробовал я морализировать.

— Слушаюсь, — ответил он полуиронически, полусерьезно.

Чувствовалась Донатова выучка — затверженный ответ на те бессмысленные приказы, выполнения которых никто и никогда не требовал, важна была лишь формальная готовность их принятия.

— Ну как, справились с заданием?

— Так точно.

— Приду проверить.

— Есть.

— Можете идти.

— Слушаюсь.

Он неловко повернулся и вышел.

Донат принужденно хмыкнул.

— Ну и идиоты мы, — сказал он, — идиоты, каких поискать.

— Ты же молчал.

— А что я должен был говорить?

— Да, сказать было нечего. А вообще-то подобной глупости можно бы и не допускать.

— К чему ты клонишь, старшина, к чему! — выкрикнул Донат.

— Осрамился я перед ним, — проговорил я, — и попал-то как кур в ощип.

— Наверно, это больше пристало бы мне — его ближайшему начальнику!

Он выхватил из кучи первый попавшийся противогаз, мигом перекинул его лямку через плечо и даже дверь за собою не захлопнул…

…Между тем прокурор самыми яркими красками рисовал историю Гвоздика. Мало-помалу вживался он в роль актера, задача которого — взволновать аудиторию. От бесстрастного юридического тона подымался он до высокого пафоса, жестикулировал. К самовольным отлучкам Гвоздика он присовокуплял подобные им правонарушения, настоящие или вымышленные или уже имевшие место в N-ских частях, а когда обнаружил, что внимание в зале далеко не такое напряженное, как вначале, что зрители уже пресытились продолжительными монологами, решил сократиться с обвинением и приступил к допросу.

— В тот день, двадцатого февраля, мне нужно было попасть домой, — начал Гвоздик самоуверенно. — Когда старуха перестала писать, я хотел было на все это начхать. Но потом у нее был день рождения — двадцатого у нее день рождения, я это знаю, — и всегда в этот день она фортели выкидывает. И ждать дальше я не мог.

— А почему вы не попросили отпуск?

— Это не имеет значения. — Он махнул рукой и скорчил гримасу, от которой в зале прошел шумок. — Я ведь люблю разные авантюры.

— Знали ли вы, что, садясь в поезд без разрешения, вы нарушаете предписание?

— Я всегда нарушаю предписание. И доволен. Это у меня в крови.

Шум перешел в приглушенный смех. Гвоздик тоже улыбался — почувствовал, что начинает овладевать положением.

— Комедиант! — взорвался Донат. — Я всегда говорил, что он комедиант!

— Еще поплатится, — проворчал Сенко.

Герман ударил ладонью по столу. Зловеще зашикал Клюд. Снова водворилась гробовая тишина.

…В те дни Гвоздик болел, ему было предписано «три дня без обучения». И я взял его к себе на склад.

— Помогите мне, Гвоздик, — сказал я, — у меня здесь такой беспорядок…

С превеликим усердием принялся он укладывать маскировочную одежду.

— Взять да и натянуть бы все это на себя, — заговорил он, — и вместо человека — саламандра.

— Что, что?

— Пятнистая саламандра. Учебник зоологии для девятого класса. Иллюстрированное приложение.

— Погодите, наноситесь еще, голова заболит!

— Я не жалуюсь, — ответил он. — В кутузке было куда хуже.

— В кутузке?

Он снова страшно смутился, как тогда, с письмом.

— Да, была такая неприятность, — сказал он, — да и вышло-то все случайно.

— И долго пробыли вы в кутузке?

— Неделю, — отозвался он. — Потом нас отпустили. Условно. Жить в общем-то можно. У меня уже раз был месяц условного, еще когда я гонял футбол за молодежную «Спартака».

— Так вы футболист?

— Тогда у меня на какую-то секунду сдали нервы, — продолжал он. — Судья свистел офсайд, а я послал мяч в автомобиль. Вышибли меня за это, ясное дело.

— Почему же вас не взяли в «Дуклу», раз вы футболист?

Он усмехнулся:

— Меня? Выставили нас из дивизии.

— А все же почему, почему оказались вы в кутузке-то? — спросил я с притворным равнодушием.

— Вам, старшина, я могу рассказать об этом, ясное дело, — ответил он, — дело-то ведь самое обыкновенное — пьянка. Надрались мы в стельку и разбили крылья у автомобиля…

— Осторожно, сейчас упадет, — я подхватил сильно накренившуюся высокую стопку хлебных мешков. — Начните-ка с нового ряда.

— В тот раз мы выиграли кубок, — продолжал он. — Классный был кубок, друг. Ну и команда, конечно, перепилась.

— Сделайте-ка мне на стеллажах табличку. Рейсфедером умеете?

— Ясное дело, делал ведь я в школе стенгазеты.

— Сходите в батальон и одолжите у них тушь.

— Есть сходить в батальон. — В голосе его снова послышалась какая-то насмешка, но я старался не принимать этого в расчет.

В дверь ворвался Донат. Он был мокрый, в грязи — на дворе лило как из