— Дай-ка, мне малокалиберных патронов, — выговорил, он, задыхаясь.

— Сейчас будете стрелять?

— Семраду все равно. Послал меня за патронами, а до остального мне дела нет.

Он подошел к кафельной печурке, обтер об нее влажные руки.

— Ну и свинская погода.

— Сколько тебе?

— Две сотни.

Я протянул ему коробку.

— За гильзы ты отвечаешь.

— Дьявол их разыщет в этакой грязище.

В дверях Донат столкнулся с Гвоздиком.

— А вы, черт побери, что здесь околачиваетесь? — выругался он.

— Простите, но я скексовал.

— Я выбью из вас эти тюремные словечки! — И хлопнул дверью.

Гвоздик поставил на стол черную бутылочку и пристально посмотрел на меня.

— Вы уже здесь?

— Разрешите доложить: задание выполнено! — выпалил он без всякого выражения.

Целых три дня потом мы общались друг с другом лишь посредством бессмысленных, предписанных уставом фраз, и про́пасть, пролегшая между нами, стала еще глубже. Я понимал, что навсегда утратил его доверие; может быть, рушилась и его последняя надежда. А я не сумел разъяснить ему, что против него собственно ничего не имею, да и не сделал ничего такого, чтобы оттолкнуть его от себя.

— Рядовой Гвоздик, — обратился к нему прокурор, — не хотите ли вы сказать что-нибудь в свое оправдание?

— Зачем?

— Возможно, вы совершили дела, которые могут иметь важные последствия для вашей будущей жизни?

— Я ведь к тюрьмам привыкший. — На лице его снова появилась прежняя гримаса.

— И вам не стыдно перед остальными?

— Нет.

— И вы не чувствуете перед ними никакой ответственности?

— Нет.

Вопреки всем правилам в дело вмешался Герман. Он так стукнул по столу, что затрясся пол маленькой сцены, и заговорил:

— Кончайте-ка играть с этим разбойником, товарищ прокурор. По нему уже давно тюрьма плачет. Отпетый он хулиган, в этом все дело.

Стальной голос Германа на какую-то минуту заглушил речь прокурора.

— Уж теперь-то я понимаю, — зашептал Донат, обращаясь к Сенко, — почему люди из окна прыгают.

Сенко припомнилось смешное происшествие, случившееся месяц спустя после прихода Германа в часть. Как-то раз, пока дежурный отдавал рапорт, присутствующие в караулке батальонные служащие попрыгали из окна в автопарк, чтобы избежать неприятной проверки. Увидели это и «местные актеры». И вся история с быстротой молнии облетела казармы. Узнали о том и в ближайших воинских частях.

— Я убежден, — через некоторое время примирительно заключил прокурор, — что товарищ ваш еще не раз пожалеет о своем упрямстве…

…Потом между нами, собственно говоря, ничего уже не было. Только раз отважился он явиться ко мне на склад: на его имя пришло заказное письмо. При мне он вскрыл конверт, торопливо пробежал глазами по четко выведенным строкам. «Так писать могла только женщина», — пришло мне в голову. И требовательно заявил:

— Мне нужно домой.

— Просите отпуск.

— Младший сержант Донат запретил мне всякие отлучки. Что же мне делать?

— Тогда ведите себя так, чтобы вам не запрещали.

— Слушаюсь, — ответил он.

Донат неистовствовал. Прошла новая проверка, и его отделение оказалось не на высоте.

— Гвоздик развращает у меня людей, — сказал он на совещании у Семрада. — Отказался идти на разминку.

— Так накажите его, — сказал без особого энтузиазма Семрад.

— Я думал, что у меня будет образцовое подразделение, самое лучшее в роте. Но что я могу поделать с хулиганом?

— Я его за вас воспитывать не буду, — Семрад взглянул на часы. В последнее время он ходил какой-то раздраженный, со всеми ссорился, невозможно было найти с ним общий язык.

— Не поставить ли нам этот вопрос перед комитетом ЧСМ? — обратился я к Донату.

— Отличная мысль, — ответил вместо Доната Семрад. — Именно в таких случаях и напускают Союз молодежи, ребята.

Семрад распустил нас и вручил мне ключи от канцелярии: вечером там должно было состояться заседание комитета. Гвоздик сначала отнекивался, твердил, что еще с тех лор, как кончил школу, не платил членских взносов, а ЧСМ только для того и существует, чтобы собирать членские взносы. И все же, когда Донат прямо приказал ему, он явился.

— Товарищ Гвоздик изменился до неузнаваемости, — начал Донат. (Он первым попросил слово. Это был его подчиненный, и он должен был выступить в роли обвинителя.) — Не выполняет своих служебных обязанностей, отказывается исполнять мои приказания.

— Мы поможем тебе, — сказал председатель. — Только будь с нами откровенен, товарищ Гвоздик.

Гвоздик вдруг стряхнул с себя оцепенение.

— Хорошо, — ответил он. — Я буду откровенным. Мне нужно домой.

— Все хотят домой, — заметил культработник, — все хотят домой, но отпуск дается только раз в год.

— Дайте мне отпуск, — сказал Гвоздик.

— Ни за что! — взорвался Донат. — Пока не изменишь своего поведения. Ни за что!

— Подумай хорошенько, товарищ Гвоздик, — сказал председатель.

— У меня серьезные причины. — Он говорил глухо, тяжело. — У меня серьезные причины. Но вы все равно не поверите. Никто из вас не поверит.

— Притворяется он, — произнес Донат, — я знаю его — комедиант.

Заседание затянулось до позднего вечера. Но мы ничего так и не решили. Приняли компромиссное решение: поручить товарищу Донату выхлопотать отпуск для товарища Гвоздика с условием, что последний улучшит поведение и изменит свое отношение к коллективу. Председатель говорил языком сугубо официальным. Он был работник аппарата.

— Я выйду покурить, — сказал Донату Сенко.

— Погоди, сейчас будет самое интересное.

— Нет, я пойду.

Он сидел с краю, легко поднялся — сиденье с треском ударилось о спинку,--повернулся и пошел к выходу. Черный, замасленный пол скрипел под его большими ногами. Он чувствовал, как в спину его впивается пронзительный взгляд Германа. Но теперь ему было все равно. Его лихорадило. В ушах стоял звон. Определенно простудился вчера в карауле. Как старшина, он мог бы и не стоять в карауле, но на этот раз ему пришлось заменять Доната — к тому пришли гости. Ведь не свинья же я — постою за тебя, Донат, постою за всех, а уж все постоят за меня, а может, и нет, кто знает, кто поймет. Была холодная, долгая ночь, и он определенно промерз. Он решил, что пойдет в «Арму»; там наверняка никого сейчас нет, он возьмет себе большую кружку пива, две большие кружки и обо всем забудет…

Перевод Л. Новогрудской.

СМЕРТЬ ФУТБОЛЬНОГО СУДЬИ

1

Зеркало, которое висит на грязной, липкой стене, облупилось, потрескалось; слабый луч света с трудом проникает через забранное решеткой окно и радужно преломляется в нем. Зеркало вспыхивает ярко-голубыми, красными, коричневыми, зеленоватыми отблесками, но лицо его неизменно, хотя изогнутые линии трещин искажают и разбивают это лицо на множество граней.

«Дорогие мои», — произносит он вполголоса и вздрагивает, как будто в неожиданной тишине, от которой болезненно напрягаются барабанные перепонки, раздается не его голос;