Делались ли другие попытки сторговаться? Новая атака началась в феврале 1520 года, когда еретик, вновь чувствуя себя затравленным, отправил императору исполненное нижайшей почтительности письмо. Его содержание стало известно рыцарям, которые пришли в сильнейшее волнение. Гуттен, так и не решившийся прямо обратиться к Лютеру, 20 февраля послал письмо Меланхтону: «Герой Зиккинген, избавивший Рейхлина от его гнусных врагов, приглашает Лютера к себе и предлагает ему приют и защиту, если больше его защитить некому. Зиккинген надеется склонить на свою сторону герцога Фердинанда, брата императора. С его помощью уже можно будет думать о том, как выступить против нечестивцев». Предложение сознательно было сделано в такой форме, чтобы тот, кому оно предназначалось, почувствовал к отправителю полное доверие и увидел в нем надежного союзника, вполне разделяющего его убеждения. Не получив ответа, 28 февраля Гуттен послал еще одно письмо. Его армии дозарезу нужен знаменосец, и он его получит!

По всей видимости, Лютер еще колебался. Но его новые союзники решили во что бы то ни стало добиться своего. Подключился к делу и Крот. В тот самый день, когда Гуттен писал к Меланхтону, он, после совместного совещания, обратился к Лютеру: «Ваши враги не жалеют сил, чтобы отвратить от вас князя Фридриха. Они мечтают, чтобы вы сбежали к презираемым ими богемцам. Бегите, но не к ним, а к Зиккингену! Здесь вы найдете и защиту, и приют!» Они всерьез опасались, что Лютер покинет Германию. Еще годом раньше, в июле, распространился слух, что Лютер якобы действительно намеревается перебраться в более гостеприимный чешский край. Зарождающийся немецкий национализм видел в этом бегстве весьма нежелательную помеху. Безопасность Лютера интересовала этих людей лишь во вторую очередь, — ведь ясно, что в Праге Лютеру жилось бы куда спокойнее, чем в Эбернбурге. Но, повторяем, эти соображения рыцарей почти совсем не волновали. Им нужен был пророк. Вскоре с предложением помощи к нему обратился еще один человек, Сильвестр фон Шауенбург: «Только не дрогните перед лицом предательства князей и от страха перед ними. Не соглашайтесь бежать в Богемию!» И он пообещал Лютеру в случае надобности прислать ему для защиты вооруженный отряд.

Гуттен между тем вновь взял в руки перо. Пока Лютер читал послания своих сторонников, в Майнце, под тайным покровительством курфюрста, вышел в свет довольно грубый памфлет, озаглавленный «Вадискус». Этот неологизм в приблизительном переводе означал «человек снизу, со дна». В подзаголовке значилось: «seu Trias готапа», то есть Римская Троица. Только после этой смелой акции автор осмелился обратиться напрямую к доктору Лютеру. 4 июля, то есть за несколько дней до принятия Римом решения о судьбе Лютера, он направил ему пылкое и восторженное письмо, которое вместо обращения начиналось лозунгом: «Да здравствует свобода!» Гуттен предостерегал Лютера, советовал с недоверием воспринимать все, что исходит из Рима, и буквально умолял его не соглашаться на примирение с папскими посланцами. «Будьте мужественны! Будьте отважны! Не поддавайтесь слабости! Как хотел бы я быть сейчас вместе с вами, с какой радостью хранил бы вам верность, что бы ни случилось! Отбросьте сомнения и знайте, что я в любую минуту готов придти к вам на помощь! Вместе мы добьемся свободы для всех людей и сумеем защитить эту свободу, вместе мы избавим нашу родину от рабства!» Отметим, что Гуттен говорит о «родине», а вовсе не о «Церкви». Этот солдафон, этот наемник толкует о «защите», однако не уточняет, что и какими средствами собирается защищать. Двусмысленность приглашения к сотрудничеству не ускользнула от внимания Лютера, и, отвечая своему «вербовщику», он объяснял, что «для защиты Евангелия» не имеет права пользоваться «ни мечом, ни насилием. Ибо победить антихриста силой нельзя». Прекрасно сказано! Увы, он не мог не знать, что со своей горячей проповедью против антихриста обращался к самому дьяволу, предлагавшему ему союз, который он уже готов был принять.

На самом деле Гуттен вполне убедил Лютера, который с поспешностью писал Спалатину: «Жребий брошен!» «Аlea jacta est!» — эти три слова в «Вадискусе» Гуттена прозвучали уже настоящим призывом к оружию. И задели в душе Лютера чувствительную струну. Проповедник и полемист, вкусивший от первых плодов славы, ощущавший за своей спиной готовую подняться за ним Саксонию, он, конечно, совсем не хотел, чтобы его обставил в смелости и отваге какой-то герой, словно сошедший со страниц романа. Нет уж, он сам обратится ко всей Германии, он сам поведет ее против Рима! Князьям и рыцарям, пока что действующим в тени, нужен вождь? Что ж, он их не разочарует! Он станет говорить с ними на родном языке и даст им программу. Свой призыв он назовет просто: «An den christlichen Adel deutscher Nation» — «К христианскому дворянству немецкой нации». Чтобы никто не питал иллюзий относительно его намерений, он специально употребил слово «христианскому», однако понимал, что само дворянство прочтет его вскользь, задержавшись на втором определении — «немецкой». На всякий случай он добавил и подзаголовок, гласивший «Об улучшении христианского положения». Слово «положение» (,Stand) обозначало условия жизни христиан в лоне Церкви. Тем самым он давал понять, что, обращаясь с речью к немецкому народу, не занимается политикой. Все, к чему он стремится, это улучшение положения христианина в лоне Церкви Иисуса Христа.

На самом деле то зло, о котором говорилось в манифесте и от которого страдал самый дух Церкви, немцами воспринималось как личное зло, а источником его им виделся Рим. Для большей наглядности Лютер заимствовал план и темы, использованные Гуттеном в «Вадискусе». В частности, он повторил его требование замены римского права обычным германским правом и занял ту же самую крайне радикальную позицию по отношению к нищим, то есть так называемым нищенствующим орденам, представленным, главным образом, его противниками францисканцами и доминиканцами, призывая запретить их деятельность по сбору пожертвований. «Прежде, — отмечает Морис Гравье, — бедность называли супругой святого Франциска. Просить милостыню и подавать бедным считалось заслугой. Но из религиозного словаря (Лютера. — И. Г.) исчезло само понятие бедности. Нищий перестал быть тем посланцем Бога, каким он виделся со времен самой глубокой древности, и превратился в отвратительного паразита; бедность как христианская добродетель уступила место пауперизму как бичу социально-экономической жизни».

Здесь перед нами типичный пример сделки между богословием и политикой. Гуттен заявил: «Мы не желаем терпеть нищенствующих монахов, потому что из-за них беднеет Германия». Лютер подхватил: «Мы не желаем терпеть нищенствующих монахов, потому что бедность есть дело, а дела не приносят никакой пользы». Иными словами, разными путями они шли к одной и той же цели. Каждый из двоих сознавал свое отличие от другого, и каждый надеялся использовать другого в своих интересах. Лютер, до сих пор озабоченный только личным спасением, задумался об общественном зле; он, учивший христиан безропотно сносить унижения и преследования, теперь призывал немцев восстать против них.

Внезапно его взору открылось множество проблем, о существовании которых он раньше даже не задумывался, но над решением которых яростно бились неимущие немецкие дворяне и бюргеры, жаждущие богатства, жаждущие наконец воспользоваться плодами трудов своих. Августинец, до сих пор занятый исключительно вопросами достижения свободы и благодати, широко распахнул глаза и обнаружил, что над страной занимается заря капитализма, обещающего жизнь в роскоши. Тут же обозначился и главный виновник всех экономических бед, о котором следовало как можно скорее сообщить народу, — это царствующий в Риме папа. «Доколе мы, немцы, будем терпеть, что нас грабит и обворовывает папа? Французское королевство сумело защитить свои интересы, почему же мы, немцы, позволяем себя дурачить и обирать?» Что из себя представляет папская власть? Это «дьявольский порядок, при котором пиратство, мошенничество и тирания несут свою службу у адских врат. Он ведет христианский мир к телесной и духовной гибели, а потому мы обязаны бросить все свои силы на борьбу с этим разрушительным злом». Кто не помнит о крестовых походах против турок? Но есть кое-кто похуже турок, им-то и пора объявить войну. Разве не вздергивают воров, разве не рубят голов разбойникам? Но в Риме сидит злейший вор и разбойник, чьи преступления нельзя более терпеть. Впоследствии Лютер заявит, что, говоря о войне и борьбе, он имел в виду духовную войну и духовную борьбу. Но рыцари, к которым он обращался, поняли его не в переносном, а в прямом смысле.