Он увидел, что к нему бегут еще трое мужчин. На секунду Герхарду показалось, что ему придется бросить Шрумпа и дать им отпор. Потом он понял, что это была наземная команда, хорошие люди, которые работали день и ночь, чтобы держать его и других пилотов в полете.

“С вами все в порядке, сэр?- спросил один из них.

“А что случилось с Герром гауптманом Шрумпом, сэр?”

- Его застрелили. Ему нужно быстро наложить жгут на ногу. Используйте какие-нибудь ремни безопасности, все, что можно крепко привязать. Затем отнесите его к Ю-52 и скажите пилоту, чтобы он не двигался, пока я не скажу ему. Понял?”

- Да, сэр!”

“Хорошо. Я буду там через минуту. Надо купить гауптману Шрумпу что-нибудь на дорогу.”

Герхард побежал через летное поле к зданиям, сгрудившимся вокруг диспетчерской вышки. В одном из них находился лазарет, где их врач работал до тех пор, пока однажды не улетел "Хейнкель", и вскоре пилоты обнаружили, что там был их врач. Однако его аптечка была на месте, а поскольку они управляли транспортными самолетами, у Люфтваффе было немного припасов. Герхард открыл шкафчик и достал несколько ампул опиума и столько бинтов, сколько смог засунуть в карманы брюк и летной куртки. Он заметил пару костылей, лежащих на полу, и поднял их. Потом он побежал в офицерскую столовую. Там было так же грязно и хаотично, как и во всем остальном Кесселе, но оставалось еще пол-бутылки водки, и Герхард схватил бутылку.

Он помчался к "Юнкерсу". Он расстегнул кожаную летную куртку, и под ней обнаружилась униформа со знаками отличия и орденскими лентами. Шрумпп лежал на земле под фюзеляжем Ю-52, его нога была туго связана ниже колена.

“Почему его нет на борту?- Спросил Герхард.

“Это пилот, сэр, - ответил один из членов экипажа. - Говорит, что может взять только ходячих раненых. Это приказ Верховного командования, сэр. Он не может ослушаться его.”

“Ну, тогда нам лучше поставить Гауптмана Шрумпа на ноги, не так ли?”

Герхард выудил из кармана ампулы с опиумом. - Дай ему пару таких в ногу, а остальные положи в карманы. Вылейте ему в глотку столько водки, сколько сможете. Оберните эти бинты вокруг его ноги. Смотрите, если вы можете вытащить его в вертикальном положении на костылях. Я хочу, чтобы он встал прямо у двери самолета меньше чем через две минуты. Вперед!”

Когда мужчины принялись за работу, Герхард вышел из-под Юнкерса и направился к двери. Он надеялся, что пилот закроет на это глаза, если его представят коллегой по Люфтваффе, но понимал, почему тот отказался это сделать. Человек на носилках занимал в самолете столько же места, сколько четыре человека, стоявших прямо. Кроме того, у него было меньше шансов вернуться к боевой форме. Эвакуация была ограничена ходячими ранеными.

Герхард подошел к двери самолета. Большая, с каменным лицом, прикованная цепью собака стояла там с автоматом в руке, преграждая путь.

Раздался громкий механический звук. Двигатели заработали.

- Есть пропуск, сэр?- спросил военный полицейский, вынужденный кричать, чтобы его услышали, когда двигатели ожили.

- Нет! - заорал Герхард. - я не могу! “Но я не собираюсь лететь этим рейсом. Просто нужно поговорить с пилотом. Позвольте мне подняться на борт. Если я не выйду, вы можете меня застрелить.”

Прикованный пес нахмурился, не зная, что ответить.

- Напомню вам, что я подполковник.”

Пес подумал, Какое горе может причинить ему разъяренный полковник, и отошел в сторону.

Герхард вскарабкался в кабину самолета, пробрался сквозь ряды раненых к двери кабины и открыл ее.

Пилот обернулся и уже начал кричать: “что за чертовщина ... ”— но тут увидел, что обращается к старшему офицеру собственной службы, и осекся. “Простите, Герр оберстлейтенант, я понятия не имел . . .”

Герхард резко кивнул. Не повредит, если этот младенец на руках-на едва выбритом лице мальчика все еще виднелись пятна-испугается его присутствия. “Насколько я понимаю, вы отказали в пропуске коллеге-офицеру Люфтваффе.”

“Да, сэр, но ...”

Герхард поднял руку, останавливая его. - Но ничего. Я понимаю это правило. Ходячие только раненые. Вот почему гауптман Шрумп, боец-ас, который сражался за Рейх с первого дня этой войны, войдет в этот самолет на своих ногах. И вы вынесете его отсюда. Вы можете быть уверены, что я позвоню в штаб генерала фон Рихтгофена, чтобы убедиться, что он благополучно прибыл. Вы меня понимаете?”

- Но, сэр...”

- Но ничего. Гауптман Шрумп летит на этом самолете, или Я позабочусь, чтобы до того, как этот проклятый город падет, каждый человек в Люфтваффе, начиная с самого Геринга, знал, что ты отвернулся от товарища офицера в трудную минуту. Итак, я спрашиваю вас в последний раз: могу ли я пригласить Гауптмана Шрумпа на борт?”

- Да, Герр Оберстлейтенант.”

“Хороший человек. Я знал, что ты образумишься.”

Когда закованные в цепи собаки открыли огонь по людям, их товарищам-немцам, которые боролись за то, чтобы попасть в самолет, Герхард приказал поднять Шрумппа на ноги наземным членам экипажа, стоявшим по обе стороны от него. Оказавшись на борту, он так и останется стоять под сплошным напором тел.

Герхард позаботился о том, чтобы экипаж, наблюдавший за каютой, знал, что они присматривают за одним из своих. Шрумп был едва в сознании, спасенный от боли туманом опиума и алкоголя. Герхард похлопал его по плечу.

- До свидания, старый друг. Лети спокойно . . . И удачи с медсестрами.”

В тот момент, когда Герхард спрыгнул обратно на асфальт, дверь "Юнкерса" закрылась за ним, чурки оторвались от колес, и он вырулил на взлетную полосу.

Герхард смотрел, как она поднимается в серое, лишенное солнца небо, и видел разрывы зенитных снарядов, рассекающих воздух вокруг нее, пока она карабкалась вверх.

Юнкерсы пробежали перчатку без единой царапины. Он беспрепятственно пролетел над вражеской территорией и благополучно приземлился в Сальске, на аэродроме к западу от Тацинской, который накануне Рождества достался наступающей Красной Армии.

Поздно вечером 12 января радист Люфтваффе получил сообщение из питомника. Капитан эскадрильи Шрумп пережил свой полет из Сталинграда и был доставлен в операционную. Его правая нога была ампутирована ниже колена, но он пережил операцию.

Однако Герхард оказался в ловушке в Сталинграде. И там испытание должно было стать