Потом, уже почти на грани смерти, к ней вернулись силы. Она пошла на поправку, и в начале ноября они с мужем обсуждали планы провести отпуск в Греции. Через неделю болезнь вернулась, и Ханна впала в кому. Розбери оставался рядом, пока врачи изо всех сил бились над нею, пытаясь ее спасти. На миг к ней вернулось сознание, она подняла глаза и улыбнулась. «Арчи, – тихо сказала она, – Арчи, я возвращаюсь домой». Через несколько часов Ханна скончалась. Ей было тридцать девять, и она оставила четырех малолетних детей.

Подле ее кровати лежала большая Библия, подаренная сэром Мозесом Монтефиоре, открытая на псалме 103:

Вызвали преподобного Ферста, служителя еврейской конгрегации Эдинбурга, и он прибыл вместе с четырьмя дамами из эдинбургской хевра кадиша, еврейского похоронного общества, чтобы подготовить ее тело для погребения по еврейским обычаям.

Похороны состоялись на еврейском кладбище в Уиллсдене. За катафалком шли лорд Розбери и двое его юных сыновей. За ними ехали экипажи с лордом Ротшильдом, Леопольдом де Ротшильдом, бароном Фердинандом де Ротшильдом и бароном Эдмоном де Ротшильдом из Парижа. За ними шли кареты с представителями королевы, принцем Уэльским и герцогом Коннахтом, а следом большая часть Родни.

Кортеж проехал по Маунт-стрит, вдоль Парк-Лейн, Эджуэр-Роуд, а оттуда по Уиллсден-Лейн на кладбище. Толпы обрамляли путь, и у ворот недавние иммигранты торговали грубыми портретами покойной графини. Ее положили в семейном склепе рядом с могилами отца и матери, и лорд Ротшильд и его брат Лео произнесли кадиш, поминальную молитву. Ханна Ротшильд вернулась в лоно своего народа.

Сэр Генри Понсонби присутствовал на похоронах от имени королевы и пристально наблюдал за Розбери. Его лицо являло собой маску. «Он хочет показать на людях, что в силах справиться с горем, – писал он, – но в одиночестве не выдерживает». Старая королева любила Ханну и прислала ему свои соболезнования. Розбери понадобилось некоторое время для ответа:

«Признаюсь, что исполнение долга, обязывающего меня ответить на милостивейшее послание вашего величества, потребовало от меня огромного труда. Пять или шесть раз я брался за перо и откладывал его… Однако я нахожу, что дальнейшее в данном случае промедление будет фатальным, ибо чем больше проходит времени, тем труднее писать. Я очень любил мою жену, и в нашем доме царило счастье, но сейчас я осознаю только свою потерю, и каждый новый день приносит мне новое горе.

Есть, однако, один аспект этой трагедии, лишь чуть менее мучительный, нежели сама потеря; а именно что в смерти проявляет себя различие вероисповедания, и чужая религия требует отдать тело ей. Избежать этого было нельзя, и я не ропщу; и семья моей супруги проявила всемерную доброту. И тем не менее это невыносимо больно».

Розбери стал премьер-министром в 1894 году, но теперь успех для него отдавал горечью. Он привык полагаться на свою жену больше, чем думал. Ему не хватало ее теплого, оптимистичного присутствия, нежности, которую когда-то он считал чрезмерной, обожания, которое когда-то казалось ему неуместным. Бессонница, терзавшая его в трудные периоды жизни, стала хронической. Его щеки запали, он погрузнел и стал слегка сутулиться. Он все еще умел привлекать и удерживать внимание больших аудиторий, но тем, кто знал его в более счастливые времена, жалко было на него смотреть. «…Он выглядит таким печальным и больным, – заметила подруга в дневнике. – Если он не оправится, то я почти уверена, что он потерян для общественной деятельности».

Его многочисленные дома теперь казались ему слишком большими и бесконечно пустыми, и большую часть времени он проводил в уединении в Барнбугле.

Он стал премьер-министром в трудное время, и к обычным заботам министерского поста добавились постоянные препоны со стороны неизбежного большинства тори в палате лордов, как и интриги в собственной его партии. Более решительный политик проявил бы упорство, но Розбери был слишком опустошен и пал духом.

«Именно в это время, – писал Черчилль, – он почувствовал, как не хватает ему жены. При всем ее почти чрезмерном обожании она была всегда элементом покоя и ободрения в его жизни, который он потерял уже навсегда, потому что не мог всецело довериться кому-либо иному. Это была замечательная женщина, которая служила ему опорой, и ее утрата искалечила его».

В июне 1895 года при голосовании по незначительному вопросу – о том, что военное министерство не сумело обеспечить достаточное снабжение армии кордитом, – правительство потерпело полный разгром в палате общин, и Розбери ушел в отставку. Ему еще не было и пятидесяти, но его государственной карьере пришел конец. Его честолюбие умерло вместе с женой. Он дотянул до глубокой старости в одиночестве, безвестности и болезни и наконец умер в 1929 году.

Одного лондонского сефарда как-то раз спросили, давно ли его семья живет в Англии. «Ой, да с самого начала», – сказал он. Не уточнил, с начала чего, но создавалось впечатление, что чуть ли не с сотворения мира.

Он приходился родней семейству Мокатта, и его гордость за древность своего рода вполне объяснима. Мокатта были среди первых евреев, приехавших в Англию, среди основателей конгрегации на Бевис-Маркс и Западнолондонской синагоги, среди ведущих членов Совета представителей. Можно сказать, они занимали ведущее положение во всех структурах и организациях еврейского сообщества. Они занимались серебром в Банке Англии. В их числе были филантропы, ученые, общественные реформаторы, государственные служащие, выдающиеся специалисты. А сейчас видные адвокаты, банкиры, предприниматели.

Люсьен Вулф, еврейский историк, прослеживает род Мокатта до Севильи XV века, но это имя арабское и наводит на мысль, что некоторое время они жили на южном побережье Средиземного моря и уплыли вслед за маврами. После изгнания евреев из Испании в 1492 году часть семьи перебралась в Италию, другая – в Голландию и Вест-Индию. Одна ветвь приняла христианство и осталась в Испании, но была выслана через сто лет, обвиненная в тайном следовании иудаизму. Они тоже бежали в Голландию и оттуда переселились в Англию, где некий Мозес Мокатта вел торговлю между Лондоном и Амстердамом и достаточно преуспел, чтобы оставить по завещанию 35 тысяч гульденов различным благотворительным учреждениям. Его сын Абрахам поступил на Королевскую биржу и, как видно, обладал значительными средствами, потому что мы читаем, что к нему за помощью обращается сефардская община Нью-Йорка, которой требовались деньги на приобретение земли под синагогу и кладбище. Он предложил дать им необходимую сумму – 150 фунтов – на том условии, что участки будут зарегистрированы на его имя. Условие не приняли, но предоставили ему возможность заложить первый камень в основание синагоги. Возможно, Абрахам посчитал, что за свои деньги получает недостаточно вечной славы, но, как бы то ни было, он так ничего и не ответил.