— Отпустите Алексея! — вскричала Лидия, теряя голову от страха. — Не убивайте его, умоляю! Я сделаю все, что вы захотите!

— Неужели все? — Марше смотрел с забавным, почти детским выражением. Чего больше на его лице: насмешки или надежды? — Ну что ж, попробуем поверить… и проверить. Скажем, для начала… предскажите-ка мне будущее!

— Ваше будущее?..

— Да, мое, — кивнул Марше. — Могу, впрочем, и сам предречь, что сейчас вы воспользуетесь случаем напророчить мне геенну огненную!

Лидия посмотрела в его зеленые, беспутные, шальные глаза.

«Ну, погоди, галльский петух! Ты у меня сейчас получишь — и мне наплевать, что со мной потом будет!»

— Да уж скорее вас ждет ледяная купель, — медленно проговорила она.

— Это в каком же смысле?

— В самом буквальном. В Белоруссии есть такая река — Березина… И вот 26 или 27 ноября сего года… А впрочем, нет, я начну издалека. 7 октября ваша Великая армия выкатится из сожженной, обезлюдевшей Москвы, проклиная тот день и час, когда она туда вошла. Вы побредете по Смоленской дороге — голодные и оборванные. Рано ляжет снег, рано ударят морозы. Трупами будут устланы обочины дорог, окоченелые руки и ноги французских солдат будут торчать из сугробов. Вас будут убивать партизаны, крестьяне, ополченцы, регулярная армия. Но генерал Мороз и маршал Голод будут действовать куда решительней. Благодаря вам русский язык обогатится новой поговоркой: «Голодный француз и вороне рад! Кроме того, в русском языке появится слово „шаромыжник“ — бродяга, проходимец, потому что оголодавшие французы будут клянчить что ни попадя, приговаривая: „Cher ami“ — дорогой друг. Словом „шваль“ станут обозначать все самое непотребное, отбросы всякие, но оно появится после того, как русские достаточно наслушаются слова „chevalier“ — всадник, рыцарь… Ваше войско будет на последнем издыхании, когда подойдет к Березине. Вас останется уже не слишком много… примерно восемьдесят тысяч. А к границам России в начале войны подступило сколько? Четыреста пятьдесят тысяч, верно?

Марше хлопнул глазами и пожал плечами.

— Итак, Березина, — продолжала Лидия. — Около деревни Студенки будет выстроен мост, через который успеет переправиться сам Бонапарт, маршал Удино и около девятнадцати тысяч ваших солдат. Потом Наполеон отдаст приказ сжечь мост, чтобы по нему не прошла русская армия, которая будет наступать вам на пятки. Сорок тысяч ваших солдат попадут в плен. Остальные погибнут при попытках переправиться через Березину. Спасутся только те, кто сможет найти лодки или сделать плоты. Но и среди них многие потонут, ведь русская артиллерия будет непрерывно вас обстреливать! Поэтому самое разумное — подняться выше по течению. Там Березина уже, а лед крепче. По нему можно перейти, но лучше все же запастись лодкой… заранее. И драться за нее с другими удальцами, потому что в тот день вопрос будет стоять так: у кого есть лодка, тот спасется и вернется домой.

Марше смотрел со странным выражением…

«Вот сейчас он отведет глаза, вздохнет, а потом ка-ак выхватит пистолет да ка-ак выстрелит мне в лоб за такое жуткое пророчество о страшном конце Великой армии!»

Марше отвел глаза и вздохнул.

— Не думайте, что вы мне открыли какие-то безумные тайны, — устало сказал он. — Я знаю, что наш император совершил целое море ошибок. Он вступил с войском в страну, не имея ни малейшего понятия ни о нравах, ни о характере русских. Неслыханно еще, чтобы какой-нибудь полководец — если, конечно, боги не помутили ему разум, дабы погубить! — в один день уложил почти полторы сотни тысяч своих солдат, чтобы только иметь пустую славу — взять Москву! Бонапарт, наш кумир, идол Европы, сделал это при Бородине. 7 октября, вы сказали, мы покинем Москву? Боже мой, да я бы на его месте уже ушел оттуда! Бегом убежал! Или на нашего императора напал какой-то столбняк? Он ждет Кутузова на поклон… он ждет на поклон народ, который оказался достаточно силен, чтобы самому начать жечь свою священную столицу! Так волк отгрызает себе лапу, чтобы выбраться из капкана! Я много видел на русской земле… И дома, и усадьбы были разрушены — разрушены своими же хозяевами! Я понял, на какие крайности способен народ, достаточно великий, чтобы предпочесть полное разорение чужеземному владычеству. А мы?.. Мы не способны были оценить это. Мы восстановили против себя русских тем, что разрушали их церкви и ругались над их истовой верою. В Египте, например, наш император оказывал столько почтения магометанству, что можно было ожидать его перехода в эту веру. В Италии, Австрии, Испании — везде он казнил святотатцев. Но в России… он точно не знал, как русские привязаны к своей вере, как почитают своих святых, как важна для них церковь и почитаем сан священника. Едва ли он признавал русских за христиан! Да и мы все заражены этим его духом! Мы уже не можем изгнать его из себя! Теперь в глазах русских мы хуже мусульман, мы нечестивцы — и ведем себя в полном соответствии с этим наименованием. Перед этим ничтожны все попытки Бонапарта перетянуть русских на свою сторону. Да, мы надеялись, что ваши крестьяне-рабы потянутся за волей, которую сулил им наш император. Но им милее рабство при своих господах, чем воля — при чужих! Да, это нация рабов и варваров… но рабов и варваров великих и непобедимых! Ничуть не сомневаюсь, что с нами случится по словам пророка: «От лица гнева твоего мы растаяли, как воск, вспяты были и пали».

Лидия и Сташевский смотрели на Марше — и не верили своим ушам. Услышать это от французского офицера?! Да что с ним такое? Или он впрямь так умен? Или все, о чем он говорит, совершенно очевидно для всякого здравомыслящего человека?

Молчание затягивалось… и вдруг Марше встряхнулся.

— Что уставились? — спросил он вдруг грубо. — Наслаждаетесь минутой моей слабости, да, Жюли? Что и говорить, ваши слова произвели на меня впечатление, не скрою! А приятно, должно быть, сознавать свою силу над смятенным рассудком человека, которому вы так ловко заморочили голову! Приятно это сознание власти над ним, над его будущим? Ах вы моя прелестная вещая сивилла… Ну так я тоже хочу насладиться этим ни с чем не сравнимым чувством власти над будущим! Предрекаю вам, дорогая Жюли, что этот молодой человек, которого я велел обвенчать с вашей сестрой, вполне может остаться жив. Я отменю приказ о его расстреле, если в ту ночь, когда он со своей новобрачной женой будет предаваться первым плотским восторгам, вы разделите со мной постель. Проще говоря, если нынешнюю ночь вы проведете со мной. Ну а если же вы откажетесь, ваш синеглазый красавчик погибнет. И вы вместе с ним… Вас расстреляют одновременно. У одной стены. И, очень может быть, ваши бездыханные тела упадут рядом, и кровь ваша смешается, как в дурацких стишках и сказках о любви!

Голос его прервался отчаянным хрипом, и он стремительно вышел.

— Бог мой, — тихо промолвил Сташевский. — А ведь вы причинили ему страшную боль. Нет ничего трагичнее и мучительней для солдата, чем услышать вот такое жуткое пророчество о бесславном конце его армии, какое произнесли вы, Лидия. Кстати, не пойму, почему он зовет вас Жюли? Как вас зовут на самом-то деле?