все футуристические мечты о всеобщем мире и изобилии были недостижимы по экологическим соображениям. Тем самым Мальтус заложил основы экологии как науки! Кстати, то, что «экология» и «экономика» – однокоренные слова, отнюдь не случайно. В общем-то это две стороны одной монеты. С другой стороны, Мальтус был «политэкономом», «политическим биологом» и «политическим демографом», чей самый известный аргумент был задуман и представлен как вклад, по сути, в политическую дискуссию.

Во времена Мальтуса наиболее очевидным передним краем прогресса в «прикладной экологии» было разведение сельскохозяйственных культур на территории колоний. Создание «плантаций» было в самом центре колониальных усилий, неудивительно поэтому, что в XIX веке появилось острое понимание проблем, связанных с их содержанием. Отрасли биологии, которые быстро развивались в тот период, как правило, руководствовались этими императивами. Первые учебники по экологии также были созданы в этом контексте и, таким образом, представляли значительный интерес для утопических экспериментаторов, чьи усилия очень часто формулировались как колониальные поселения. Но одновременно родился и противоположный антропологический миф, который говорил об отторжении «первобытной невинности» новыми промышленными городами, которые возникали по всей Европе. Угольные шахты, которые добывали топливо для паровых двигателей, стали иногда даже считаться современным аналогом «дантовского ада», внешние круги которого были образованы «трущобами», выросшими вблизи фабрик. Таким образом, первоначальное значение слова «загрязнение» имело моральный и духовный контекст, относящийся к осквернению, а не к нечистоплотности, и всё более широкое использование термина «загрязнение окружающей среды» применительно к проблемам удаления промышленных отходов сохранило отчётливый отголосок этого подтекста. По сути, загрязнение стало первым и главнейшим из «смертных» экологических грехов.

В-пятых, учебник Мальтуса «Принципы политической экономии» (1820) оказал влияние на теорию макроэкономики Джона Мейнарда Кейнса, основанную на идее о том, что бизнес-циклы вызваны изменениями общего «эффективного спроса» потребителей и инвесторов. Кстати, парадоксально, но целью Мальтуса при написании «Принципов» было показать, как можно достичь экономического прогресса, несмотря на давление населения. Отсюда и оптимистичные выводы Кейнса. Существует противоречие между «Опытом» и «Принципами» Мальтуса: в первом случае речь идёт об ограниченности ресурсов, во втором же имеет место изложение концепции расширяющейся экономики. Таким образом, даже сам Мальтус понимал, что его первоначальная позиция содержала в себе – в намёках на эволюционную перспективу – семена своего собственного разрушения. Когда он полностью разработал свою теорию, первоначальное видение мира как «закрытой системы» было заменено взглядом, который допускает и даже приветствует дальнейший прогресс в рамках открытого, а не закрытого взгляда на мир.

Среди экономистов, которые приняли тезис Мальтуса о перенаселении[121], были Давид Рикардо, Джон Стюарт Милль, Кнут Викселль и Уильям Стэнли Джевонс. Здесь в первую очередь следует подчеркнуть связь Мальтуса с «утилитаризмом», поскольку существует явная опора на принцип полезности в обосновании Мальтусом своих предложений с точки зрения общего благосостояния. Так Джон Стюарт Милль не только принял принцип народонаселения (отвергнув только осуждение Мальтусом контрацепции), но и увидел в нём средство значительного улучшения условий жизни рабочего класса – за счёт ограничения собственной численности рабочие могли увеличить спрос на рабочую силу и, следовательно, свою заработную плату[122].

В-шестых, фаталистический пессимизм Мальтуса и Рикардо навсегда создал экономике репутацию «мрачной науки».

Наконец, Мальтус вдохновил Чарльза Дарвина на теорию эволюции. Один из ключевых «пороков» в «экологической» постановке вопроса заключается в её неспособности эффективно справляться со структурными изменениями в историческом плане. Экологическая теория, хотя она и может быть мощным инструментом, не является полной: существует много ограничений на её использование. Чтобы быть эффективным, экологический подход должен быть реализован с учётом эволюционных социальных изменений. Неудивительно, что Мальтус стал источником для теорий эволюции Дарвина и Уоллеса!

Там, где «эволюция» была доминирующей биологической парадигмой для социальной и политической мысли в конце XIX века, «экология» начинает доминировать в начале XXI века. Таким образом, мысль Мальтуса прошла полный круг и воскрешается сегодня.

Линию мысли Мальтуса и Юма в середине XIX века подхватит и переформулирует в «научные» законы Чарльз Роберт Дарвин (1809–1882) с его теорией эволюции. Линию мысли Кондорсе и Канта в начале и первой половине XIX века продолжит основоположник биологии как науки Жан-Батист Ламарк (1744–1829), который покажет, что так называемые законы развития организмов пусть и с трудом, но можно изменять! В этом споре «побеждает» дарвинизм, и вся вторая половина XIX – первая половина XX веков в европейской политике пройдёт под флагом расизма и евгеники, достигнув своей кульминации в нацизме, основная суть которого как раз сводится к тому, чтобы полностью «отдаться» эволюции, открыть перед ней все шлюзы, устранить любые препятствия, в частности помогая ей устранением низших, обречённых рас и т. п. Все эти идеи в прото-форме уже содержатся у Мальтуса. Например:

«[М]ы должны заботиться о направлении закона возрастания народонаселения, а не об ослаблении и искажении его»[123].

То есть он призывает отдаться на волю Закона (= судьбы, эволюции) – и не вздумайте сопротивляться! Или:

«Не подлежит сомнению, что многие женщины вышли замуж только из боязни остаться старыми девами; излишняя боязнь насмешек, порождённых нелепыми предрассудками, заставила их избрать себе в мужья людей, к которым они питали отвращение или, по меньшей мере, полнейшее равнодушие. Такие браки, с точки зрения людей, обладающих несколько развитым чувством, представляются ничем иным, как развратом, облечённым в законные формы. Такие браки нередко обременяют страну детьми, не принося, в вознаграждение за это зло, никакого увеличения счастья тем людям, которые подарили детям жизнь»[124].

Последний пример – продолжение утилитаристской этики А. Смита и Д. Юма. Оказывается, одни люди имеют право на жизнь, а другие нет. Даже выдвигается критерий такой сегрегации! Но Мальтус продолжает:

«Из всего, сказанного выше вытекает, что сам народ является главнейшим виновником своих страданий»[125]. Поэтому среди всех его прав есть одно, которое «обыкновенно присваивают человеку, но которое, по глубокому убеждению [Мальтуса], не принадлежит и никогда впоследствии не будет ему принадлежать. [Это] воображаемое право человека на пропитание в том случае, когда его собственный труд не доставляет ему для этого средств… Не подлежит никакому сомнению, что человек всегда пользовался и пользуется в настоящее время правом жить даже тысячу лет, если может и если пользование этим правом не причиняет вреда ближним; но в обоих случаях вопрос заключается не столько в праве, сколько в возможности. Общественные законы усиливают эту возможность; они доставляют возможность для существования большему числу лиц, чем то, которое могло бы существовать без них. В этом смысле законы значительно расширяют право на существование. Но ни до установления общественных законов, ни после этого установления не могло пользоваться жизнью безграничное число