До школы он так и не добирался, ноги несли его туда, где его дожидались женщины. Для Куродо Токио стал столицей музыки и женщин. Он садился на велосипед, который купила ему содержанка ювелира, и объезжал столицу, неся с собой музыку. На Гиндзе он работал уличным артистом, в Уэно аккомпанировал студентам-вокалистам, в Асабу отправлялся играть Шопена на послеполуденном чаепитии у праздных дам. Всякий раз он получал немного денег, запихивал их в карман и опять садился на велосипед, крутил педали, раскачиваясь всем телом, – держал путь к следующему пункту назначения. Может быть, в нем накопился протест за четыре года войны, когда он томился в лагерях Йокогамы и Каруидзавы, – так или иначе, теперь Куродо наслаждался свободой передвижения по столице. Эту свободу принесла оккупация, но он независимо от Генерального штаба с помощью своей музыки стремился единолично захватить Токио. С каждым оборотом педалей еще несколько метров столицы превращалось в его колонию.

На заработанные деньги он мог промочить горло и насытить желудок, а то, что оставалось, откладывал на покупку рояля. У него не было времени на любовь, но женщины, которые платили деньги за его музыку, были не прочь завладеть и его сердцем. Девица, снявшая ему комнату в четыре с половиной татами, ласкала руки, плечи, спину, уши Куродо, прижималась к нему щекой и постоянно проклинала свою судьбу:

– Ну почему все богатеи такие мерзкие и страшные? У них изо рта воняет. С ними рядом тошно становится. Богатеи выдыхают яд и отравляют мир. А ты, Куродо, очищаешь то, что они отравили.

Она служила мерзкому уроду и содержала красивого мальчика. Неудивительно, что ей не нравилась эта роль. Куродо хорошо понимал ее и стремился всячески удовлетворять ее плотские желания. Пусть это была показная верность, пусть душа в этот момент улетала в другие края, но девица была без ума от его тела – гибкого, без грамма лишнего жира.

Девки с Гиндзы называли Куродо Куро-тян – Черныш, а в звуках его гитары искали успокоение сердцу, издерганному колыбельными пьяных клиентов. Они все, как одна, соблазняли его. «Черныш, развлечемся на выходные! Пойдем поедим бифштексов, поплаваем на лодке в Тамагаве, поедем в гости к клиенту в Камакуру», – шептали они ему, но Куродо не чувствовал себя обязанным кому-либо из них, просто по выходным он старался как можно больше поездить на велосипеде.

Одна из праздных дам была настолько добросердечна, что предложила Куродо продолжить занятия музыкой. Так он познакомился с композитором, который преподавал в Консерватории Т. X. и слыл несколько странноватым. Композитор встретился с Куродо, бросил взгляд на пьесу для фортепиано, которую тот написал, вполуха послушал его игру и тут же взял в ученики. Дама обрадовалась: видишь, твой талант признали, но интуиция подсказала Куродо, что в глазах маэстро скрывается презрение к его музыке. Но тогда почему он взял его в ученики? Тайна открылась очень быстро. Маэстро хотелось от неожиданно представшего его глазам семнадцатилетнего красавчика того же, что и девке, содержавшей его в четырех с половиной татами.

В тишине звукоизолированной комнаты, где уши начинали болеть и становилось тяжело дышать, маэстро молча сидел, утопая в подушках дивана, и не сводил с Куродо своих глаз глубоководной рыбы. Не в силах выдерживать это непонятное молчание, Куродо спросил:

– Учитель, чего не хватает моим сочинениям?

Маэстро ответил пронзительным голосом:

– Им недостает изящества. Твоя музыка – что радиопрограммы оккупационных войск. Твои уши, наверное, слышат только звуки развалин. Говорят, ты вечно без дела носишься на велосипеде. Зарабатываешь деньги, играя на гитаре и распевая дешевые популярные песенки.

– А это плохо?

– Тот, кому это нравится, не в состоянии понять, что такое изящество.

– А что такое изящество в музыке?

– У тебя уши японца?

– Думаю, да.

– Тогда, я полагаю, ты слышишь звуки полей и гор, песни ветра, ритм рек и морей, плотную гармонию колоколов в буддистских храмах. Пребывая среди этих звуков Японии, ты должен пробудить в себе чувства.

Не очень понимая, о чем идет речь, Куродо давал неопределенные ответы, будто пытался запихать туман в коробку, а маэстро закрывал глаза и хмурил брови, казалось, он напряженно думал о чем-то. Куродо не знал, куда деться в минуты этого бездыханного молчания, а маэстро продолжал спрашивать:

– Ты чувствуешь?

– Что?

– Я посылаю тебе «ци».

– Какого ци?

– А ты глуп. Если действительно хочешь учиться у меня, тебе нужно почувствовать «ци» так же, как это чувствую я. Давай-ка я научу тебя, как это делается.

Маэстро велел Куродо лечь на диван и начал осматривать его: задрал рубашку, положил ему руку на живот и помассировал. Куродо растерялся, но маэстро объяснил:

– «Ци» собирается в животе, – и велел лежать смирно.

Вскоре рука маэстро спустилась к низу живота Куродо, и он почувствовал неприятные ощущения между ног.

– Изящество, Куродо, предполагает нарушение табу. Надо нарушать табу и вырабатывать яд внутри себя. Тот, кто выбирает музыку делом своей жизни, должен полностью отдать себя Эросу. Не стоит думать о практической пользе. У музыки нет ни цели, ни смысла. Она не должна соприкасаться с жизнью. Ты связан с никчемной музыкой, которая служит только низменному в человеке. Чистая музыка – это яд, она существует вечно, развращает и сводит людей с ума. Ты можешь писать такую музыку. Поверь мне. Отдайся чувству, что живет в тебе без смысла и без цели.

Куродо казалось, что в этих словах, произносимых гипнотически, скрывается истина, которой трудно противостоять. Куродо даже подумал, что его работа – засыпать, сидя у постели одиноких сердец. Но пальцы маэстро, двигавшиеся в такт словам, копошились у него между ног. Куродо соглашался со словами, но его тело отвергало соблазнителя.

– Учитель, пожалуйста, перестаньте.

– Не бойся. Ты еще лучше сможешь писать музыку.

Дыхание маэстро стало учащенным, широко раскрытые глаза поедали Куродо. Увидев эти глаза, Куродо пнул маэстро коленом в подбородок.

Так у Куродо не стало ни учителя, ни рояля.

Как обычно, Куродо обходил клубы на Гиндзе с гитарой в руках. В последнем из клубов, куда он зашел спеть что-нибудь на заказ, он исполнил «Серенаду» Шуберта по просьбе мужчины, которого хостесс называла то господином, то режиссером. Господин, пряча улыбку в усах, с большим интересом слушал Куродо. Когда он закончил петь, господин предложил Куродо выпить и заказал «Джинджер эль», после чего попросил спеть «Серенаду» еще раз и стал тихонько ему подпевать.

– У тебя очень хороший голос. У кого ты учился петь?

Куродо ответил:

– У матери.

Господин заинтересовался: