– Добро пожаловать. Присаживайтесь.

Послышался шелест одежды, и появилась женщина, которая выглядела немного старше, чем на фотографиях. Она улыбалась так ясно и открыто, что слова господина о том, что она слишком красива и не может не приносить счастья другим, показались правдой. Куродо смотрел на ее лицо будто из самшита, на котором была вырезана вечная улыбка, и не мог справиться со своим колотящимся сердцем. Он передал ей письмо и, сдерживая дыхание, ждал, когда она его прочитает.

– Ты приехал на велосипеде, да? Откуда?

– С Ёцуи.

– Далеко, наверное.

– Теперь я смогу приезжать быстрее.

– Говорят, ты очень хорошо поешь и играешь на фортепиано.

– Да.

В ее присутствии у Куродо не получалось умело связывать слова.

– А что сказал господин? Чтобы ты приехал сюда – зачем?

– Он сказал: пой, играй на рояле, чтобы утешить ее.

– Вот как? Интересно, что это он задумал?

– Господин сказал, что ему очень жаль вас. Он сказал, что вы так много счастья приносите другим людям, что сами стали несчастны.

– Ты тоже так думаешь?

– Я…

Куродо запутался в словах, а она на мгновение стерла улыбку с лица и сказала:

– Предположим, все так и есть, но это жизнь, которую я выбрала себе сама, так что свое несчастье я должна принимать с радостью. Поэтому тебе не стоит беспокоиться.

Прислуга принесла чай. Улыбка вернулась к женщине. Неожиданно Куродо увидел в ней что-то такое, что напомнило ему недавно умершую Наоми, мать, воспитавшую его. На самом деле своим пышным телом и крупными чертами лица она походила на русскую красавицу. То знакомое, что он уловил в ее взгляде, было свойственно и Наоми. Заметив это сходство, Куродо, наконец-то справился с сердцебиением и смог прямо посмотреть в улыбающееся лицо женщины. Он сказал, что хочет поиграть на рояле, она разрешила ему, и он выбрал Баха – «Иисус, радость и надежда наша».

Сколько он просидел за роялем – час с небольшим? Он играл, не зная, какого цвета и какой формы ее несчастье. Когда он поднимал глаза от нот, перед ним была фотография, с которой на него смотрел отец. Куродо показал пальцем на Джей Би и спросил:

– Вы помните этого человека? Она взглянула на фотографию:

– А, это переводчик, – и еще раз бросила взгляд на Куродо, как будто заметила что-то. – Ты знаешь этого переводчика?

– А как вы думаете, я не похож на него? – спросил Куродо, а она поднесла ладонь ко рту, и ее и без того большие глаза стали еще больше. – Мне и во сне не могло присниться, что в вашем доме меня будет поджидать отец.

Куродо сказали:

– Приходи еще в гости, – и он покинул загородный особняк.

Перед уходом прислуга протянула ему деньги в конверте, но он сказал:

– Я не возьму. – И попросил: – Вместо этого я бы хотел заниматься у вас музыкой, а то у меня нет рояля.

Ему разрешили.

Так же непринужденно, как он захаживал в клубы Гиндзы, Куродо стал наведываться в особняк, где его ждала Таэко Мацубара. Даже если у нее допоздна были съемки, на следующий день она с радостью встречала юношу, который приносил ей музыку. Куродо ходил в дом улыбок всякий раз с новым произведением. Иногда он прихватывал с собой мясо или вино, которые дарили ему посетители клубов. Если ее не было дома, он шел в кино, чтобы увидеть ее там. Она смотрела с экрана немного исподлобья и со смущенным видом, наклонив голову, шептала: «Нет, папочка». Куродо видел в ней идеальную старшую сестру. Гоняя на велосипеде, он тысячи раз представлял себе ее в одной из сцен фильма и тихо говорил: «Сестричка».

Медовый месяц, посредником которого стала музыка, продолжался. Но Куродо стал понимать, что образ Таэко Мацубары как цветка страны Ямато,[52]который существовал на экране, был создан кинорежиссерами. В реальности она была столь же ослепительна, как в кино, но более резка в своих поступках манерах, иногда казалось, что ей идеально подошло бы сыграть красавицу, одетую мужчиной. И говорила она, может быть подстраиваясь под Куродо, более низким голосом, чем в кино, более просто и открыто.

Наверное, она догадывалась о тайных мечтах Куродо и обращалась с ним как со своим младшим братом. Она стала называть его Черныш, подобно девицам с Гиндзы. Он почернел от летнего солнца, от постоянно сыпавшихся на него песка и пыли, и она подшучивала над ним, подражая служанке Асе, которая первая стала звать его так. Даже дома она всегда была хорошо одета, от нее пахло лилиями, а Куродо, хотя и не мог в этом ей соответствовать, старался, по крайней мере, не выглядеть грязным и не пахнуть потом, поэтому стал возить с собой в сумке смену чистой одежды.

Вообще-то он преследовал совсем другую цель. С тех пор, как Аса, не вынеся запаха его пота, велела ему вымыться, он взял привычку принимать ванну в особняке. Ванна там всегда была готова: хочешь – принимай в любой момент. Пропотеть хорошенько, впитать в себя запах мыла – вот минимум того, что он мог сделать перед встречей с ней.

– У нас вообще-то не общественная баня, – ворчала Аса и давала распаренному Куродо полотенце.

Куродо говорил, не утруждаясь прикрывать свою наготу:

– Это самая замечательная ванна в моей жизни. Лучше, чем ванна в гостинице «Империал».

За исключением нескольких месяцев, проведенных в гостинице, Куродо на самом деле не везло с ваннами. В лагере банный день был один раз в неделю, и при этом разрешалось не более пяти минут по очереди отмокать в грязной воде. Когда он жил в Харбине, раз в три дня можно было мыться в деревянном корыте, а летом жгли дрова, нагревая воду в железной бочке, и мылись в ней. В разрушенном Токио он или ходил в баню, или кто-то из клиентов по доброте душевной пускал его в свою ванну. Когда он рассказал об этом Таэко, она молча расчесала щеткой его мокрые волосы на косой пробор и застегнула заново пуговицу на его рубашке.

Однажды ей захотелось узнать о детстве Куродо, и он рассказал ей о четырех годах, прожитых в лагерях в Йокогаме и Каруидзаве, вспомнил дни, проведенные в Харбине. В основном он говорил о своей матери Наоми. Все детские воспоминания в его памяти были связаны с покойной матерью. Наоми научила Куродо играть на фортепиано, от Наоми он узнал о том, что звучание есть и у леса, и у рек, и у камней, и у ветра, и у чувств, и у разума, и научился разделять их.

– Я всегда так играл с мамой, – говорил он и садился рядом с Таэко за рояль, играл с ней в четыре руки, подражал пению птиц и цикад, сочинял импровизации на слова из ролей Таэко.

Может быть, благодаря маме у него сформировался особый слух, и Куродо свободно говорил и понимал японский и английский языки, но, обучаясь японскому в лагере, он упустил возможность выучить иероглифы. Поэтому сложных книг он читать не мог.