— Не надо меня провожать, — сказала она тихо. — Мне придется высоко поднимать ногу, чтобы сесть на мотоцикл… Я не хочу, чтобы вы это видели. Вы знаете, кто я, а для принцессы подобные телодвижения – совершенно несообразны.

«Как безупречно она воспитана!» —с умилением и восторгом подумал Баг.

«Будь здесь кто-нибудь из варваров, — с философическим расслаблением подумал Богдан, — он решил бы, что наша жизнь полна лицемерия, коль скоро мы так блюдем условности… Варвару и невдомек, что это просто уважение друг к другу. Ведь когда нет войны, нужды, страданий, позволяющих одному жертвовать собой для другого, как еще выказать уважение? Только соблюдая условности…»

Принцесса благосклонно и тепло взглянула на Богдана.

— Прощайте, благородный и высокоученый минфа, — сказала она. — Теперь у вас нет повода огорчаться, не пейте больше.

Затем она перевела свой небесный взгляд на Бага. Несколько мгновений смотрела на него неотрывно – и глаза ее затуманились. Казалось, ей совсем не хочется уходить. Казалось…

— Прощай, храбрый Чжучи, — сказала принцесса, повернулась и, на ходу опуская очки на глаза, быстро и решительно пошла к выходу.

Голова Бага сызнова свалилась с подпиравшего ее кулака. Какое-то время Баг пытался сообразить, что, собственно, произошло – и вскочил. Загребая воздух руками, он сделал несколько нетвердых шагов вслед за принцессой, потрясенно бормоча:

— Мэй-ли… Милая моя…

Дверь шумно захлопнулась – и протяжно, печально запели в тишине колокольцы.

Было чуть за полдень, когда Баг с бутылкой «Ордуси» в незабинтованной руке выбрался на террасу. Рыжий кот, нареченный вчера вечером Судьей Ди, с независимым видом истинного владельца квартиры последовал за ним.

В конце концов, одно другому не мешает. Ведь нельзя же исключить, что судья Ди, знаменитый Танский сановник Ди Жэнь-цзе, и впрямь был дальним предком Бага по мужской линии!

Ветер за ночь утих, и темные тучи сделались светлыми облаками, насыщенными светом невидимого, но явно близкого солнца. Голова Бага еще оставалась немного тяжелой, но на душе было так спокойно, мягко и благостно, будто ее до краев заполнили подогретым оливковым маслом.

Трижды за это утро он пытался сходить в чат Мэй-ли – и трижды ему не хватало духу. «Сейчас, наверное, она еще в дороге, — думал он поначалу. — А сейчас, наверное, отдыхает после многочасового перелета…» А в третий раз он подумал: «И что я ей скажу?»

Но когда-нибудь, когда-нибудь… вскоре… он увидит ее милый смайлик и напечатает:

«Здравствуй, Мэй-ли? Как поживаешь?» И она ответит так же просто: «Привет, Чжучи. У меня все в порядке. А ты как?» И, наверное, до тех самых пор, покуда демократизация в Ордуси не достигнет потребной высоты, они оба будут смиренно и уважительно друг к другу делать вид, что никогда не встречались.

С тяжким вздохом Баг опустился в плетеное кресло и отхлебнул из бутылки. И тут понял, что за ним наблюдают.

На соседней террасе, притаившись за густыми стеблями благоуханного плюща, стоял сюцай Елюй. Поняв, что он замечен, сюцай смущенно вышел из своего нехитрого укрытия и почтительно поклонился.

— Доброе утро, преждерожденный… — робко проговорил он. — Простите, что посмел потревожить ваш отдых… я не нарочно.

Баг молчал, глядя на юнца исподлобья.

Судья Ди вышел вперед и пристально уставился на сюцая, раздраженно дергая хвостом.

— Вчера я видел вас по телевизору, — сказал Елюй. — Вы спасли крест Сысоя, и в одиночку расправились с двумя бандами…

В лице сюцая впервые было что-то человеческое. Баг почувствовал, как его обычная неприязнь к этому человеку начала испаряться без следа.

— Я хотел бы стать похожим на вас, — тихо сказал Елюй и потупился.

Баг молчал.

— Вчера ночью, — заторопился Елюй, — я, размышляя о вашем подвиге, не мог уснуть. Я вышел на террасу и в прорезях несущихся туч наблюдал луну. Она уже на ущербе… Но все равно – она была прекрасна! И эта серебрящаяся кайма на тучах, обрамляющая ее сияние! У меня захватило дух…

Баг простер в сторону сюцая забинтованную руку и сказал:

— Иди, созерцай – и впредь… э… не греши. То есть… э… не шуми. Судья Ди одобрительно зевнул.

— Садись скорее, милый, — хлопоча, приговаривала Жанна. — Вот ложка, вот палочки, вот хлеб… Я приготовила луковый суп. Это любимое блюдо отца, и я подумала… Попробуй. Это французская кухня, очень вкусно.

Богдан попробовал.

Есть это было нельзя. Может, Жанна и правильно сготовила эту мутную тошнотворную взвесь, наполненную мягкими сладковатыми сгустками – все равно нельзя. Даже не с похмелья.

А особенно с похмелья.

Впрочем, для смирения плоти по случаю начала епитимьи…

Он принялся старательно хлебать, каждый глоток продавливая в горло, словно заведомый и вполне ощутимый яд. Жанна сидела напротив и с удовольствием смотрела, как кушает супруг.

— Что сказал отец Кукша? — осторожно спросила она, дав ему как следует насладиться ее заботливой кулинарией.

— Три недели строгого поста, — ответил Богдан, не глядя в сторону жены. — Хлеб, вода… ну, луковый суп в крайнем случае. Триста «Отче наш» и сто пятьдесят «Богородиц» в день… и никаких радостей.

Жанна помолчала. Щеки ее порозовели, пухлые губы озадаченно и обиженно округлились.

— Милый, это, конечно, хорошо, что, например, не месяц и не два, но… Это же очень вредно для твоего организма, Фирюзе была совершенно права! И кроме того… Как же я? Ты можешь верить или не верить, но я, сама не понимаю, с какой такой радости, в тебя действительно влюбилась! А у тебя то работа, то пост! То работа, то пост! — она запнулась и совершенно по-детски сказала: — Мне обидно!

От нежности и умиления у Богдана перехватило горло. Он поднял на Жанну виноватые глаза. Женушка была такая миленькая… А он, спасая Отечество, чуть не забыл, как она нравится ему!

Богдан отложил ложку и некоторое время переглядывался со Спасом Ярое Око, висевшим в углу. Спас глядел строго, но с пониманием. Богдан тяжко вздохнул.

— Ты уезжаешь через три месяца, а Фирузе вернется по крайней мере через пять, — задумчиво проговорил он затем. — Значит, на следующий же день после твоего отъезда я испрошу отпуск и на два месяца удалюсь в Соловецкую пустынь. Что за епитимья в городе, действительно! Там я буду жить в холодной мокрой пещере…