И тут в самый интересный момент Тимоти решил проснуться. Несколько секунд он удивленно хлопал ресницами, потом понял, что произошедшее не приснилось ему в страшном сне, и снова заплакал. Я его понимаю, проснуться в «Ибис» — то еще удовольствие. Я налила ему стакан воды, промямлила что-то утешительное и подобающее ситуации, а потом вспомнила о записке, которую забрала со стола Гиша и сунула в карман. Подняв с пола куртку, я достала конверт, протянула Тимоти и стала наблюдать за выражением его лица. Из конверта на кровать вывалилась пачка купюр и высыпались монеты. Тимоти даже не посмотрел на деньги, молча прочитал записку и протянул мне.

Значит, Тимоти и правда был ему небезразличен, хотя текст был тошнотворно сентиментальным. Я собрала деньги и пересчитала: почти три тысячи евро, две тысячи сотнями, а остальное — разными купюрами, как будто он планировал так поступить, но деньги пришлось собирать в спешке. Тимоти молчал. Некоторое время я смотрела на него, потом положила руку ему на плечо, но он стряхнул ее и скрестил руки на груди, засунув ладони под мышки и невозмутимо глядя в окно на опускающиеся сумерки.

Если бы я сразу вернула картину, еще как только добралась до нее в Англии, то ничего бы не случилось. Гиш сейчас был бы жив, а Тимоти могло ждать будущее с любимым человеком.

— Джудит? — внезапно повернулся ко мне он.

— Да?

— Помнишь, я тебе рассказывал о той вечеринке в Танжере?

— Помню.

— Там была одна пара, — серьезно произнес он, сверкая в темноте белками глаз, — натуралы, парень и девушка. Французы, туристы. Кто-то снял их в городе и прихватил с собой, чтобы они устроили перформанс.

— Перформанс?

— Они занялись сексом. У всех на глазах. Просто, без затей. Девушка, кажется, была не против, а вот парню было грустно, я видел это, хотя им хорошо заплатили. Мы все смотрели на них.

— И что?

— Они были вместе, ну пара, понимаешь, оба светловолосые… И тогда я подумал… — глухо произнес Тимоти и снова зарыдал.

— О чем подумал, Тимоти?

— Что это все неправильно, что так нельзя… То, что мы видели, нельзя назвать сексом. Это была любовь. Они любили друг друга! И тогда я подумал… — Он заговорил быстрее, стараясь не расплакаться: — Я подумал, что он просто хотел им все испортить. Заплатить им и все испортить. Ну, тот русский, Баленски. Потому что они любили друг друга, понимаешь? А он просто хотел им все испортить!

Я понимала, к чему он клонит. Правда понимала, но сейчас последнее, что я хотела слышать, — это слезливые сказочки об утраченной невинности.

— Послушай, — обняла его я, — то, что произошло, ужасно, кошмарно! Мне очень, очень жаль, что тебе пришлось все это пережить! Но Эдуард любил тебя по-настоящему! Он хотел, чтобы ты жил дальше, он же так и написал, правда? Потому что ты был ему небезразличен! Так что сейчас я расскажу тебе, как мы поступим. Я помогу тебе, обещаю!

Он разрыдался еще сильнее, и я стала успокаивающе укачивать его. Он оплакивал не Эдуарда, мы вообще редко плачем по другим людям, он оплакивал то, что мы оба поняли в первую же секунду знакомства: его самодовольный вид, когда он вышел из «темной комнаты» в том жутком заведении, его взгляд, когда я застукала его при попытке обокрасть меня. Я всегда знала, какой он на самом деле, и между нами с самого начала появилась какая-то странная связь, о которой мы, впрочем, никогда не говорили. Потому что он тоже знал, кто я такая на самом деле. Что остается делать, если ты заглядываешь в бездну чужой души и эта бездна вдруг приветственно машет тебе?

— Все будет хорошо, — наконец прошептала я. — Не волнуйся, все будет хорошо! — повторила я и крепко обняла, чувствуя как его дыхание постепенно успокаивается.

Нет, убивать Тимоти ни в коем случае нельзя. Живым он мог оказаться куда более полезным. Кажется, я наконец сделала выбор. Больше Ермолов никому не причинит вреда. То есть мне, конечно, до этого особо нет дела, но как же приятно будет знать, что я смогла остановить его. Тимоти, естественно, был обузой, однако для моего плана он пригодится. Вообще-то, я привыкла действовать одна, но сейчас он действительно был мне нужен. А может быть, я и правда хотела помочь ему. Трогательно, черт побери! Не ровен час, придется отдать жизнь из-за этого героя-любовника.

— Здесь много денег, — начала я. — Ты можешь, к примеру, вернуться в Марокко. Ты хочешь этого? — спросила я, пытаясь дать ему иллюзию выбора, иначе он никогда не будет предан мне по-настоящему. — Нет? — переспросила я, когда он грустно покачал головой. — Хочешь остаться во Франции?

— Издеваешься?

— У меня есть идея. Если все получится, то мы сможем добраться до людей, которые убили Эдуарда. И отомстить им, — добавила я, слегка поморщившись, подумав, что Тимоти, падкий на театральные эффекты, наверняка это оценит.

— Хорошо.

— Но это будет… довольно опасно.

— Хорошо.

— А если все удастся, то ты получишь деньги. Много денег.

— Мне плевать на деньги.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Уголок рта Тимоти слегка подергивался.

— Этих денег хватит на учебу в колледже моды, еще и останется, — вопросительно приподняв бровь, пояснила я.

— Эдуард ведь хотел, чтобы у меня все было хорошо… — отозвался он совершенно равнодушным тоном.

— А пока что, — закончила я, протягивая руку за деньгами, — я возьму у тебя в долг. На билеты на автобус. Собирайся!

С замирающим сердцем я повернулась к компьютеру и позвонила в международный терминал автобусного вокзала. Автобус до Белграда отправлялся в восемь, на него мы уже не успевали, но я надеялась, что смогу взять билеты на следующий рейс, в одиннадцать. Когда доберемся до Сербии, можно будет попробовать снять деньги с моей карты, а сейчас, пока Казбич еще близко, лучше не рисковать. Потом я развернула ноутбук камерой к стене, чтобы никто не смог определить наше местоположение, и набрала по скайпу номер Йованы, руководителя «Ксаок коллектив» в Белграде.

Кандидат наук, Йована специализировалась на искусстве эпохи Возрождения и с готовностью смирилась с тем, что сама так и не стала художником. Она утверждала, что не смогла бы даже сделать набросок полицейского, но зато прекрасно разбиралась в новых технологиях и маркетинге. Она руководила кооперативом, который был организован по принципу старинных конвейерных мастерских Италии: придумывала концепции, художники претворяли их в жизнь, а прибыль делили пополам. Своего рода сербский Дэмьен Хёрст, только гораздо умнее и с интересным пирсингом на лице. Мы с ней познакомились в павильоне Македонии на биеннале, где «Ксаок» выставляли огромную версию одного из своих коллажей, какие потом делали и для меня: тридцатиметровые лоскутные одеяла с ручной вышивкой, украшенные иконами и крошечными жестяными чайниками. Я с первого взгляда влюбилась в нее. Она одинаково хорошо разбиралась как в факторах колебания рыночных цен и пороге сопротивления, так и в том, как фламандское изобразительное искусство повлияло на религиозные фрески Восточной Европы, и я, беседуя с ней, узнала много нового. Когда я была еще юной и наивной и работала в «Британских картинах», то впала в полный шок оттого, что бесценные шедевры используют исключительно как способ инвестиций, но Йована смотрела на вещи куда тоньше и без тени высокомерия. Она трезво оценивала рынок — он всегда был, есть и будет, — но верила, что и в этом новом мире есть место для красоты и оригинальных идей, даже если их, как правило, приходится внедрять исподтишка, по-партизански, чтобы клиент ничего не заметил.