продолжая мыться, посматривал на него. Он выглядел немного лучше, чем вчера, после обхода подразделений батальона, но был всё ещё бледен и временами не мог свободно вздохнуть.

Закончив обработку рук, Борис посоветовал Кузьмину ещё пару деньков полежать, переложив практическую работу на секретаря партячейки, а сам отправился за перегородку в операционную, сменил Картавцева и приступил к работе. Он размышлял: «В чём же дело? Зачем, действительно, нужно было посылать нашу дивизию, если не было достаточных дополнительных сил? Ведь было же ясно, что такая операция почти безнадёжна. Хоть бы с командиром дивизии или с Марченко поговорить…»

Но комиссару, видно, было не до разговоров. Они вместе с командиром дивизии почти не уходили с передовой, кочуя из штаба одного полка в другой. Оба понимали, что если дивизия не удержит этот рубеж, им не сносить головы, не говоря уже о том, какой непоправимый урон фронту может принести дальнейшее отступление дивизии. Поэтому один проявлял всё своё военное мастерство, а другой — зажигательную политическую страстность, побуждая бойцов и командиров дивизии любыми средствами отразить наступавшие, почти пятикратно превосходящие силы фашистов. И это, хотя и с ощутимыми потерями, сделать всё же удалось. Так что комиссара дивизии в её тылах не видели уже более недели.

Не было в дивизии и начальника политотдела Лурье. Он находился где-то далеко, на востоке Средней Азии, где проходил специальные курсы переподготовки политработников. Поэтому Борису по вопросу о провалившемся наступлении их дивизии и вообще, о положении на фронтах, поговорить было не с кем. Окружавшие его люди знали не больше его.

Пользуясь авторским правом, сообщим, что лишь спустя много лет, прочитав множество книг по истории Великой Отечественной войны, Алёшкин в одной из них нашёл ответ на вопрос, который волновал и его, и многих других в 1942 году.

Нет, не напрасны были жертвы, принесённые 65-й стрелковой дивизией и другими соединениями 8-й армии. Хотя тогда многие командиры и более высокого ранга, чем Алёшкин, не знали существа дела и лишь сетовали на командование за неудачу по деблокированию Ленинграда.

Дело в том, что как раз в это время закончились активные боевые действия в Крыму, и 51-я немецкая армия должна была двинуться на помощь 6-й армии под Сталинград. Узнав об активизации Красной армии на Волховском фронте, немецкое командование направило эту армию под Ленинград, чтобы попробовать, во-первых, вновь штурмом овладеть городом Ленина, а во-вторых, сдержать начавшиеся здесь активные действия наших войск. Прорыв оборонительной линии немцев, хотя и не на очень большом участке фронта, около Ладожского озера, и быстрое продвижение частей 65-й дивизии вглубь грозили тем, что блокада Ленинграда могла быть действительно прорвана, гарнизон Шлиссельбургской крепости окружён и уничтожен. Фашисты здесь не могли действовать своей главной силой — танками, чтобы ликвидировать угрозу прорыва, им пришлось бросить 11-ю армию прямо «с колёс» в бой.

В этих боях части дивизии и другие соединения 8-й армии и соседней 42-й, активизировавшей свою оборону, а также и наступательные бои войск Ленинградского фронта, сковали около двух пехотных и одну танковую дивизию фашистов, в том числе, и прибывшие из Крыма 170, 24, 28 и 23-ю пехотные дивизии. И не только парализовали их усилия по штурму Ленинграда, но, основательно обескровив, привели к тому, что, как докладывал Военный совет, «эта группировка противника сильно истощена в боях с войсками Волховского фронта и в ближайшее время неспособна без дополнительного усиления на проведение крупной наступательной операции» (архив МО СССР, дело 204, 97 и 78, листы 164–166).

Стремясь развить контрнаступление в этом районе, фашисты сняли чуть ли не две воздушные армии, предназначенные к отправке на юг, и бросили их в бои на Волховский фронт, этим и объяснялась возросшая активность немецких воздушных сил в августе 1942 года.

Но повторяем, всё это стало известно Алёшкину лишь через много-много лет после окончания войны. В то время он, как и многие другие, только досадовал на слабость нашей авиации и противовоздушной обороны, да ругался при каждом близком разрыве авиабомбы.

А бомбёжка не прекращалась почти весь этот день, как, впрочем, и следующие. Вокруг медсанбата беспрестанно рвались авиабомбы самых разных размеров, но Борису было не до этого. Ему приходилось делать множество сложных операций, к которым в обычное мирное время хирурги с гораздо большим опытом и знаниями готовятся неделями, а иногда и месяцами. Здесь же Алёшкину и всем его товарищам по работе на размышление и составление плана операции отводились минуты, да и выполнение операций требовалось быстрое.

Можно было бы описать множество случаев, когда хирурга в санбате подстерегали совершенно неожиданные сюрпризы. Вот, например, один из них, который произошёл как раз в тот день.

Перевязку легкораненых и простейшую обработку их ран, как обычно, проводил Сковорода. Делалось это, как мы знаем, на скамейках, где сидели раненые. Алёшкин бегло осмотрев восемь человек, не заметил ничего особенно серьёзного и, порекомендовав Сковороде необходимые манипуляции, направился к операционному столу. Операционная сестра была не из его бригады, он с ней работал редко, она волновалась и часто делала многое невпопад. Борис злился, а тут ещё, как назло, большой сосуд выскользнул из зажима, и быстро запульсировала кровь. Это было опасно: у раненого и так определялась большая кровопотеря. Несколько секунд, пока сосуд был пойман и наконец-таки перевязан, показались Борису чуть ли не часами.

Потом у молодого, почти мальчишки, 19-летнего бойца оказалась так раздроблена стопа, что никакой надежды на заживление раны не было, и оставалось одно — ампутировать ему ногу на уровне нижней трети голени. А это теперь в санбате делалось крайне редко, ведь если в первые месяцы войны, когда в батальон часто доставлялись раненые прямо с поля боя, с огромными повреждениями конечностей, без всякой предварительной обработки, в большинстве своём завязанными кое-как санинструктором или соседом по окопу, нуждавшимися в срочной ампутации во избежание гангрены, то теперь, к осени 1942 года, таких случаев стало мало, а вследствие этого и количество ампутаций сократилось.

И вот, когда Алёшкин только приступил к ампутации, к нему подбежал Сковорода и сообщил, что один из перевязываемых раненых вдруг потерял сознание и упал со скамейки на пол. Борис приказал перенести и уложить этого раненого на один из освободившихся операционных столов, сосчитать пульс и раздеть его. Он подумал, что у этого бойца, вероятно, было ещё какое-нибудь ранение, которого сразу они не заметили.

Он уже заканчивал обработку культи молодого паренька. Размозжённая стопа, вернее её обрывки, уже валялись в тазу, закончена обработка костей, перевязаны крупные сосуды и дана команда снять