жгут. Культя, как обычно выражался Борис, «молчала», то есть кровотечения не было. Следовательно, все основные сосуды были перевязаны надёжно, ткани мышц стали понемногу наполняться кровью и принимать более живой оттенок. Натянув на культю сохранённый лоскут кожи и закрепив его несколькими швами, Алёшкин поручил перевязочным сёстрам наложить повязку, иммобилизовать культю шиной Крамера и записать раненого на эвакуацию лежа, в первую очередь. Затем пощупал культю и послушал сердцебиение. Убедившись, что сердце в порядке, сказал своему больному несколько ободряющих слов. В ответ он услышал:

— Спасибо, доктор, мне сейчас совсем не больно, только что-то пальцы на ноге занемели.

Пожилой санитар, помогавший перевязочной сестре накладывать шину, как-то криво улыбнулся в свои уже начавшие седеть усы, пробормотал:

— Ишь ты, пальцы! А где они, твои пальцы-то? Ладно, лежи уж, хорошо, хоть живой остался.

Впрочем, Алёшкин этого уже ничего не слышал. Он спешил к тому столу, где лежал раздетый и укрытый простынёй боец, упавший со скамейки. Около него стоял растерянный Сковорода:

— Товарищ командир, пульса у него почти совсем нет, а других ранений я так и не нашёл.

Борису было достаточно лишь взглянуть на раненого, чтобы определить, что тот находился в глубоком шоке. При этом он был в сознании и даже, слегка шевеля губами, силился что-то сказать.

Подозвав сестру, Борис приказал ввести раненому морфий и подготовиться к переливанию крови, затем начал осматривать раненого. Самый тщательный осмотр, кроме незначительной раны в верхней трети бедра с наружной стороны, не дал ничего. Начали переливание крови, а Борис продолжал ощупывать окружность раны, и вдруг под пальцами он почувствовал слабое потрескивание и колебание кости. Он остановился: «Неужели у него перелом бедра? Но как же он шёл, ведь он числится ходячим? Как же он в машине ехал в сидячем положении?»

Рентгена в медсанбате, конечно, не было, проверить своё предположение Алёшкин не мог. Но рану всё-таки нужно было обработать основательно, не ограничиваясь перевязкой, хотя, на первый взгляд, она казалась совсем безобидной.

Не дожидаясь полного выведения больного из шока, Борис отправился мыться, а когда через восемь-десять минут вернулся, раненый вновь находился в активном состоянии. Ему ввели два кубика морфия, влили около четырёхсот грамм крови, обложили его грелками. Он порозовел.

В это время пришла на смену врач Ниночка. Она сразу принялась помогать Алёшкину, сообщила, что пульс раненого удовлетворительного наполнения, хотя ещё и частит.

Заметив нетерпеливое движение раненого, пытавшегося встать со стола, и, очевидно, не вполне понимавшего, что с ним происходит, Борис положил руку на стерильную простыню, которой операционная сестра успела укрыть раненую ногу, и, смазав окружность раны, имеющей в диаметре едва полтора сантиметра, йодной настойкой, сказал:

— Спокойно, старшина, сейчас обработаем твою рану, поедешь в госпиталь, там полежишь недельки две, и порядок будет.

— Да вы что, товарищ военврач! — возмутился раненый. — Я приехал только, чтобы перевязку сделать, у меня и рана-то пустяковая! Недалеко мина разорвалась, и в меня малюсенький осколок угодил. Перевяжите и отпустите меня в часть.

Во время этой тирады Борис успел уже обезболить новокаином окружность раны, накачав достаточно раствора в её глубину, поэтому миролюбиво ответил:

— Ладно, ладно, помолчите немного. Сейчас посмотрим рану и отпустим.

Затем быстро рассёк рану вдоль бедра сантиметров на десять в длину, постепенно углубляясь до кости. Одновременно с этим он удалил размозжённые кусочки мышц, обрывки тканей от шинели и брюк, которые осколок захватил с собой. Его помощница крючками раздвигала рану. Вдруг в глубине что-то блеснуло, Алёшкин понял, что это осколок. Длинным корнцангом он попытался захватить его, но бранши несколько раз соскальзывали. Когда, наконец, Борис стал извлекать этот кусочек металла, раненый застонал. Пришлось вновь ввести кубиков двадцать раствора новокаина, на этот раз в ткани, окружавшие осколок, и после довольно значительного усилия его извлекли. Он был примерно четыре сантиметра в длину, полсантиметра в толщину и около двух сантиметров в ширину. Как выяснилось, он переломил бедренную кость, плотно вклинившись в место перелома. Это создало как бы иммобилизацию конечности. Осколок выполнял роль штифта, и какое-то время раненый мог пользоваться ногой. Но острые края осколка продолжали травмировать разорванную надкостницу и прилежащие к ней нервы. Раненый, кончено, испытывал сильную боль, которая, в конце концов, и довела его до шока.

Очистив рану, Борис промыл её раствором риванола, ввёл противогангренозную сыворотку, вставил тампон с мазью Вишневского и приказал наложить шину Дидерикса. Раненого направили в госпитальную палату, а через несколько дней эвакуировали. Этот осколок Алёшкин довольно долго носил в своей полевой сумке.

Кстати сказать, раненый старшина через несколько месяцев вернулся в свою часть. Перелом бедра сросся без каких-либо вредных последствий и позволил продолжать службу. Они с Алёшкиным виделись не один раз, и это можно считать редким случаем, когда Борису довелось узнать судьбу своего тяжелораненого, отправленного в тыл. Обычно о бойцах, оперированных в медсанбате, врачи батальона ничего не знали. Если тяжелораненый выживал, находясь в батальоне, если доходил до транспортабельного состояния и благополучно эвакуировался для долечивания на следующих этапах, они радовались, но получить информацию о том, что с ним стало дальше, было невозможно.

Конечно, не так было с легкоранеными. Они вылечивались или на этапе санбата в команде выздоравливающих, или в армейских госпиталях и довольно быстро возвращались в свои подразделения. Бойцы знали, кто их оперировал, лечил, ухаживал за ними, и часто поддерживали с медиками самые дружеские связи.

Мы немного отвлеклись от описания первого дня бомбёжки района, где стоял батальон, а между тем Алёшкин постоянно об этом думал. Во время мытья рук или краткого отдыха между операциями он продолжал беспокоиться, как там, на территории батальона. В воздухе всё время слышался вой немецких бомбардировщиков, рёв проносившихся на бреющем полёте «ястребков», свист и громкие разрывы бомб. Причём часто казалось, что эти бомбы рвутся где-то совсем рядом, и какая-нибудь из них вот-вот угодит в их палатку.

Заходивший иногда Скуратов успокаивал. Он докладывал, что по его приказанию на одной из самых больших елей установили наблюдательный пункт, на котором постоянно дежурил один из санитаров. При появлении самолётов с вражеской стороны он подавал сигнал, по которому дежурный или его помощник начинали бить молотком по подвешенному рельсу. Услышав этот звук, все способные передвигаться раненые, а также свободный от работы персонал, прятались в щели. Таких воздушных тревог в течение этого дня было уже пять. Пока ещё в санбате больше не разорвалось ни одной бомбы.

Борис незаметно для себя проработал у стола весь день. Когда пришёл Николай Васильевич Картавцев, солнце уже пряталось за верхушками вековых елей, окружавших